футболистов теперешнего поколения, их какую-то незащищенность от повреждений я 
связываю с этими вот ухоженными и благоустроенными дворами. Растяжения и 
разрывы мышц, мениски и вывихи стали рядовым делом в футболе, Чуть ли не 
половина молодых игроков что-то залечивает. Всегда у нас кто-то пропускает игры.
 Они мало бегали, прыгали, дрались, играли в футбол, катались на коньках, 
взбирались на деревья в детстве, и теперь расплачиваются за это недостаточно 
сильными, упругими и эластичными мышцами, недостаточно прочными становыми 
хребтами, недостаточно уверенной координацией движений, недостаточно крепкими 
нервами. У них повышенная боязнь ушибиться при столкновении и неумение в 
последний миг от этого столкновения уйти. Мы же, дети, выросшие в довоенных 
дворах, прошли эти науки совсем маленькими, прошли, хотя никто не понукал нас к 
тому специально, прошли с удовольствием, играя.

Нет, я не против благоустройства, которое отличает современные дома и дворы. Я 
против того, что в заботах о благоустройстве забывают о подростках. Обо всех от 
мала до велика помнят — о детишках ясельного возраста и пенсионерах, о 
любителях настольных игр и домохозяйках, а о подростках забывают. Но для 
нормального развития мальчишки — физического, психического, нервного, даже 
умственного — мальчишеские забавы необходимы и обязательны. И что-то делать 
надо, чтобы мальчишкам эти забавы вернуть.

Я говорил, что помню свое детство в мельчайших подробностях. А вот был ли у нас 
в школе урок физкультуры, хоть убей, — не помню. Зала уж точно не было. А вся 
наша физкультура состояла в том, что, как только станет потеплее, выскакивали 
мы буйной ватагой во время большой перемены в школьный двор и до звонка гоняли 
в футбол. Школа моя и сейчас стоит себе, жива-здорова. И по-прежнему — без 
спортзала. Так что, думаю, и нынешним школьникам нелегко будет после припомнить,
 была ли у них физкультура. А ведь нынешним мальчишкам вообще негде подвигаться.
 Стадион не у всякого под боком. И в секцию попасть не так просто. А двор — вот 
он рядом, хоть десять раз в день туда выбегай. Только что там делать парню? 
Фактически двор у него отняли...

В начале лета 1941 года мы с матерью, как всегда в каникулы, поехали в Поляны, 
в деревеньку неподалеку от Подольска, где жили наши родные и где меня ждали три 
прекрасных месяца — рыбная ловля, полный лес грибов, походы в ночное... Но 
через несколько дней мать приехала за мной и увезла в Москву. Началась война.

Всю нашу школу вывезли в лагерь, под Воскресенск, километров за сто от Москвы, 
подальше от бомбежек. Мы еще не понимали истинного смысла этого слова: «война». 
Мы с малых лет слышали его и ежедневно стократ повторяли сами, начиная 
очередную игру. И теперь еще продолжали относиться к войне, как к игре. 
Нетерпеливо ждали мы вечернего часа. Мы знали: вечером, выбежав на пригорок, 
увидим дальние вспышки, услышим, как взрываются бомбы и ухают зенитки. Мы 
боялись пропустить хоть один из этих вечерних спектаклей — пропустишь, а тут 
все и кончится, разобьют врага, и не то что повоевать не придется, но даже не 
наглядишься, как следует на войну...

Фронт все ближе подходил к Москве. Дома готовились в дорогу. То и дело 
повторялось слово «эвакуация», слово, прежде незнакомое, впервые услышанное в 
те дни и ставшее вскоре таким же привычным, как «война», «фронт», «тыл», 
«отступление», «карточки». Семьи рабочих завода, где работал тогда отец, 
вывозили под Ульяновск. И вот наступил тот осенний день октября 41-го года, 
когда наш эшелон сделал последнюю свою остановку в степи, не доезжая Ульяновска,
 и мы стали разгружаться. Этот день я могу считать последним днем своего 
детства. Мне было в ту пору без малого двенадцать лет.

Ползимы мы таскали по снегу станки и устанавливали их в будущих цехах, прямо 
под открытым небом. Завод мы достраивали сами. Когда же выдавался свободный 
день, мы с отцом брали детские саночки и отправлялись в ближайшую деревню, 
километров за двенадцать. Уходили мы налегке — в санках лежали отобранные 
матерью вещички из тех, что не слишком нужны или из которых выросли мы с братом.
 Обратно же волокли тяжелый груз-выменянные на свое барахло картошку, брюкву, 
овсянку, муку.

Поближе к концу зимы от бараков до заводской проходной протянулась тонкая и 
прямая, как струна, тропинка в снегу. В шесть утра поднимались наши отцы, 
одевались, умывались, завтракали, как автоматы, тратя на все ровно столько 
времени, сколько необходимо, и ни секундой больше, и шли на завод. Шли в 
глубокой темноте прямо на свет, исходивший из заводских дверей. Потому и 
дорожка была такая прямая, что каждый боялся сделать лишний шаг — экономили 
силы, тепло, энергию: предстоял долгий рабочий день.

Окончив, пять классов, осенью 43-го стал ходить вместе с отцом и я. Меня 
поставили учеником слесаря. Я получил рабочую карточку, стал настоящим рабочим. 
Подрос брат, и мать тоже пошла на завод. Радио все чаще приносило вести о 
победах наших войск на фронте. По заводу понеслись радостные слухи о скором 
возвращении домой.

И верно, в начале 44-го мы въезжали со своим скарбом в родной двор на 
Миллионной улице, втаскивали вещи в дом, обнимались и целовались с