какие-либо ответные меры. Разумеется, меня спровоцировали, но почти в тот же 
самый момент, когда я совершил свое ответное действие, я уже понял, что не 
должен был делать этого. А Симеоне, конечно, тут же рухнул, как подкошенный.
Я совершил сейчас большую ошибку. Меня могут выгнать. Гэри Невилл подошел ко 
мне сзади и шлепнул по спине:
— Что ты натворил? Зачем ты это сделал?
Он вовсе не наезжал на меня. Гэри всего лишь хотел знать, почему я ударил 
Симеоне ногой. Но в тот момент — да и по сей день — я не знал ответа на этот 
вопрос. Рефери, Ким Нильсен, не сказал мне ни слова. Он только вытащил из 
своего кармашка красную карточку. Я не забуду этого зрелища никогда, пока буду 
жив. Теперь можно посмотреть все это на видео: Симеоне, который выглядит и 
ведет себя так, словно находится в отделении интенсивной терапии; Верона, 
докладывающего судье, что здесь, по его мнению, произошло; самого арбитра с 
этой злосчастной карточкой в руке; Батистуту, кивающего головой и словно бы 
показывающего этим, что правосудие восторжествовало; и меня, без затей 
уходящего с поля, с глазами, уже нацеленными на туннель. Я не выглядел и не был 
разозленным. Одного взгляда на мое лицо было достаточно, чтобы понять: я 
пребывал совсем в другом мире. Симеоне подложил мне свой капкан, а я прыгнул 
прямиком в него. И что бы еще ни случилось со мной в жизни, те шестьдесят 
секунд всегда будут со мной.
Даже раньше, чем я достиг боковой линии, Терри Бирн уже бежал ко мне со 
скамейки. Он положил мне руку на плечо и вместе со мной спустился в раздевалку. 
Как только мы добрались туда, я тут же позвонил Виктории в Штаты. Разумеется, я 
не видел неоднократных повторов этого момента по телевизору, и мне для начала 
хотелось знать, что случилось. Она наблюдала за игрой в каком-то нью-йоркском 
баре. В том, что она рассказала, было нечто нереальное. Никто не мог осмыслить 
того факта, что меня удалили с поля. Почему это случилось? Но тут не очень-то 
было, что сказать.
Терри остался со мной. Я пошел принять душ. Долгий-долгий душ, словно я 
намеревался каким-то образом смыть с себя все это. Внезапно к нам влетел Стив 
Слэттери с криком:
— Мы забили! Сол забил!
Я выскочил из-под душа, но несколько мгновений спустя он вернулся и сообщил, 
что гол не засчитали. Я надел тренировочный костюм, и тут зашел какой-то 
француз, должностное лицо ФИФА, и сказал мне, что я должен пройти в специальное 
помещение для проверки на допинг и наркотики. Там хоть, по крайней мере, стоял 
телевизор, так что я мог досмотреть матч. Когда девяносто минут истекли, они 
мне сказали, что я могу идти, после чего я ушел и наблюдал за тем, как 
развивались события в дополнительное время, из туннеля, ведущего на поле. Не 
могу сейчас пересказать того, что разворачивалось передо мной: состояние у меня 
было такое, как будто удаление с поля стерло из памяти все иные воспоминания, 
какие могли бы остаться после этой встречи. Но тот момент, когда Дэвид Батти 
смазал свой пенальти, и аргентинцы, помчавшиеся к их вратарю, чтобы праздновать 
победу, — это запечатлелось. Завтра я поеду домой.
Тот вечер был худшим в моей жизни, но вскоре меня ждало нечто по-настоящему 
потрясающее: встреча с Викторией, которая ждала нашего первого ребенка. В тот 
день, когда сборная Англии прибыла в Сент-Этьенн перед игрой с Аргентиной, мы 
вышли из самолета, и тут на моем мобильном телефоне появилось следующее 
сообщение:
— Дэвид, это Виктория. Свяжись со мной, пожалуйста, как можно быстрее.
Я вошел автобус и тут же перезвонил ей.
— У меня есть для тебя кое-какие новости, — сказала она.
— Какие именно?
— Мы беременны.
Я не мог поверить этому. Мне хотелось встать на своем месте во весь рост и 
кричать об этом всем и каждому. Это была просто фантастика. Я не мог поверить 
тому, что мне сказала минуту назад моя дорогая девочка. А чтобы разрядиться, 
зашел в крошечный туалет в автобусе и стал там прыгать, как безумный, радуясь и 
поздравляя себя. Я был так счастлив, что не передать. И хоть моя новость была 
из разряда тех, которыми хочется поделиться с окружающими, я, разумеется, не 
мог рассказать о ней ни единой душе.
В моей памяти осталось о том вечере в Сент-Этьенне кое-что конкретное, 
высвечивающееся перед моим умственным взором настолько ясно, как будто я вижу 
это все в лучах прожекторов, горевших тогда по периметру стадиона: само 
удаление и свой уход с поля, разговор по телефону с Викторией, во время 
которого я ни на секунду не забывал, что мне предстоит стать отцом, и потом, с 
отцом в паркинге. Но все остальное? Вероятно, ради сохранения моего душевного 
здоровья оно как бы само по себе смазалось в памяти: я вроде бы и вижу ход игры,
 но так, словно наблюдаю за происходящим через противоположный конец подзорной 
трубы. Помню, хоть и туманно, собственный гнев, разочарование и ощущение позора.
 А также неспособность поверить, что такое могло случиться со мной.
Когда все кончилось, игроки сборной Англии пошли к той трибуне, где собрались 
наши болельщики. Я не чувствовал в себе сил принимать хоть какое-то участие в 
этом, а потому, повернувшись, вернулся в раздевалку. Как раз в это самое время 
Гленн Ходдл давал телевизионное интервью, в котором он сказал, что если бы игра 
шла одиннадцать на одиннадцать, Англия наверняка бы победила. Газеты и все 
прочие, конечно же, перетолковали эти слова таким образом, как будто он заявил, 
что только по моей вине Англия проиграла Аргентине.
Все наши ребята вернулись в раздевалку, и в ней повисла смертельная тишина. 
Рядом со мной присел Алан Ширер. «Прости, Ал», — только и смог я выдавить. А