Когда меня приглашали на Олимпийские игры или крупные спортивные соревнования, 
от Павлова и К° благодарили и говорили, что Власов занят или болен. В общем-то, 
они были правы: я действительно был занят – упрямо писал «в стол». Намордник 
есть, но ручка не отнята и складывать рукописи по-честному возможно. Вот только 
как и чем зарабатывать на существование?.. В общем, я был основательно занят, 
можно сказать, даже перегружен... Все было в соответствии с законами природы: 
каждое действие вызывает всякое противодействие. В человеческих отношениях это 
можно было свести к принципу, высказанному известным юристом и законоведом 
прошлого века Чичериным; чтобы я уважал закон – надо, чтобы закон уважал меня...

     И само собой, уважал не на словах...
     Спина после первой операции болела основательно. А главное, ужасом 
осталось в памяти лечение в ЦИТО, само ЦИТО и вообще, что с ним связано. 
Господи, убереги меня от любого лечения! Да я готов на любые тренировки и 
нагрузки, да хоть все ту же землю жрать, убереги только от нашей медицины!


     Более бессердечного отношения к больным трудно не только найти, но и 
вообразить. Это особенно нестерпимо, когда больной по характеру заболевания или 
операции на месяцы лишен возможности себя обслуживать. Я сравнивал наш уход за 
больным с австрийским (другого опыта нет). Это такая же разница, как поездка на 
крестьянской телеге или в новейшем легковом автомобиле. Телега глушит и 
вышибает все внутренности. Но везет, правда, не всегда туда, куда нужно. Очень 
часто к старухе с косой, прямо к ней. Основной принцип выживания у нас: быть 
сильнее всех средств, на которые обрекла тебя медицина.
     Словом, я вылетел в Вену. Из Вены тут же отправился поездом в Зальцбург 
(Оберндорф в двадцати километрах от Зальцбурга), совершенно расквашенный 
лихорадкой. Но если до сих пор я отказывался от лекарств, тут стал принимать 
антибиотики. Иначе поездку не потянул бы, на всю консультацию мне дали три дня 
(это выезд из Москвы, поездка в Зальцбург экспрессом, встреча с Баумгартлом в 
Оберндорфе и возвращение опять-таки через Вену в Москву). Всего три дня, лопни, 
а уложись...
     Но Баумгартл предложил провести операцию бесплатно, Москва согласилась.
     За час до начала предоперационных процедур я провел сорокаминутную 
тренировку-разминку. Наотжимался на полу, между спинками кроватей, и выполнил 
кучу разных упражнений на силу и гибкость. Я прощался с тренировками. Когда 
смогу теперь погонять себя в работе?.. Будущее не сулило благополучия. Я вообще 
не верил в будущее.
     Я очнулся, куда ни ткнись – боль. И терпи ее, терпи... И еще эта тревога: 
не предупредил об операции дочь, будет ждать...
     Пришла сестра Фредерика, худая, некрасивая, но с добрыми глазами, начала 
массировать онемевшую руку (руку неловко положили на операционном столе). Я 
спросил, сколько времени.
     – Час дня, – ответила Фредерика после некоторого сомнения.
     Я не знаю немецкого и пользовался шпаргалкой, составленной братом. Он 
владеет немецким, особенно разговорным. Перед отъездом я под его диктовку и 
составил своего рода маленький разговорник. До сих пор разговорник меня не 
подводил.
     – Вас привезли из операционной сорок минут назад, – понял я из объяснений 
Фредерики.
     Имя любой сестры можно узнать по значку на халате – там имя и должность.
     Рука по-прежнему почти не повиновалась, но я сказал:
     – Зер гут!
     Фредерика ушла. Рука затекла основательно – ее массировали, ожила только 
утром третьего дня.
     Я попытался задремать. Не отпускали боль и мысль о дочери. Я отбросил 
одеяло и сверхосторожно, пробуя себя на боль, поднялся, помогая здоровой рукой. 
Посидел, скрючась, и после, так же скрючась, очень медленно встал. Шаркая, 
маленько прошел по палате, держась возможно ближе к постели. Закружилась голова 
– «ковырнусь» хоть не на пол. У стола я выпрямился, как позволила боль: терпеть 
можно, не взбесилась от движений, все тот же огонь ниже лопаток.
     Я сел и, преодолевая дурноту от наркоза и других препаратов, медленно, 
очень медленно принялся писать...
     Обернулся на шаги – Баумгартл. Он не стал ничего спрашивать, а разразился 
бранью и криками, включив сигнал тревоги. Есть такой в палатах. Набежали сестры 
и уложили меня. Доктор испытал определенное потрясение. Он пришел, дабы 
проверить, как я выхожу из операционной нагрузки. Я же был доволен: письмо 
написано. Я даже набрался наглости и попросил доктора опустить его в почтовый 
ящик.
     Возмущаясь, доктор повторял:
     – Встать сразу после такой операции! Сколько живу – не помню. Чудовищно, 
варварство!..
     Я это понял из обрывков французских фраз. Доктор в разговорах со мной.
прибегал к французскому языку.
     Успокоясь, он показал мне титановые пластины, которые были прикреплены к 
позвоночнику и которые он снял (каждая по 25 см, с винтами – внушительная 
арматура).
     Несмотря на все запреты, я вставал с постели и бродил именно с того дня. А 
письмо?.. Преодолело двусторонний цензурный путь за четырнадцать дней. Я вынул 
его из почтового ящика в Москве, как погодя и другие свои письма из Оберндорфа..