«Шесть месяцев после операции категорически запрещалось садиться: или ходи,
 или лежи. Как только минул этот срок, я сел за пишущую машинку. У меня было о 
чем писать... Отравляла существование необходимость спать в одном положении: 
скрюченный, на правом боку. В любом другом положении боль будила уже через 
четверть часа. И совсем я не мог лежать на спине. Как же я мечтал вытянуться! 
Так продолжалось около двух лет.
     Именно в эти два года я достиг высочайшей выносливости и силы. Набором 
различных упражнений в положении лежа я добился восстановления силы и владения 
телом. Многие показатели силы превысили те, что были у меня до первой операции..
.
     Вы спрашиваете о ходьбе.
     Ходьба все годы болезни позвоночника заменяла мне бег, кроме того, она 
восстанавливала меня нервно и помогала подавлять головные боли – следствие 
литературной работы и невзгод.
     Ходьбой и тренировками я старался и стараюсь держать на уровне 
работоспособность сердечно-сосудистой системы. С пластинами на позвоночнике это 
было сложно. Они очень набивали мышцы внутри тела. Болями я пренебрегал. Я 
довел ходьбу до двух часов в любую погоду. Конечно, я добился этого не сразу.
     Первые месяцы освоения ходьбы после операции каждый шаг остро отдавал в 
позвоночнике – это держало меня и в скованности, и в напряжении. Все время идти 
в строго заданном режиме, и как расплата ночами обязательные позвоночные боли. 
Но иначе поступать я не мог. Я должен был восстановить сердечно-сосудистую 
систему и вообще приучить себя к жизни.
     Ходьба требовала величайшей собранности. Любое падение на снегу или 
ледяных плешивинах означало бы немедленную операцию, пластины оторвались бы или 
лопнули. У меня выработался даже особый шаг. Дорога со всеми зимними ухабами, 
льдом, осклизлостями снилась ночами. И все же я набирал свои два, а в иных 
случаях и три часа ходьбы. Я должен был вернуть сердце к четкой нормальной 
работе.
     Я стараюсь идти быстро, но так, чтобы не обливаться потом и не задыхаться. 
Эта способность идти ровно, с предельно допустимой скоростью, однако не 
задыхаясь, далась не сразу. Ходьба – дополнение к тренировкам, которые я веду 
дома каждый день независимо ни от чего. Хожу я вечером, ближе к ночи, когда все 
дела позади.
     Записи тренировок я веду около восьми лет. Это три толстенных тома. Записи 
позволяют анализировать и улавливать перетренировки и вообще любые неполадки в 
организме.
     И еще: испытания не ожесточили, я бы сказал, даже обострили потребность в 
добре и желание добра...»
     
     Именно поэтому я не рассчитывал на благоприятный исход в Оберндорфе. Я 
знал, операция будет произведена отлично – оно так и вышло, но вот после 
операции... потяну ли. Я очень сомневался. Если не потяну... Я устал, 
надорвался... пришло и мое время. Это ведь будет не смерть – избавление.
     Все события я излагаю с одной целью – показать бессмысленность тренировок. 
Да, в определенных условиях они не нужны и опасны. Я имею в виду события после 
катастрофы. Тогда, в конце сентября, я возобновил тренировки – в работе хоть 
как-то обрести себя. Я не мог найти успокоения. Едва ли не сутки я был на ногах 
– бродил по улицам, бродил... Стеклянный, режущий душу, пустой мир.
     По прошествии трех недель у меня появились признаки лихорадки. Постепенно 
установилась температура 37,3–37,5 градуса. Сама по себе она не тяжела, но 
сопровождалась то ознобом, то каким-то «оледенением» и мощным потением. 
Лихорадка не затихала ни на мгновение. Самым неприятным ее последствием 
оказалась невозможность выходить из дома. В движении я сразу потел, а ведь надо 
было обслуживать себя. Мокрел я чудовищно – насквозь рубашка, свитер или куртка.
 И от этого простужался – практически одна непроходимая простуда. Ну и бог с 
ней! И обозначился задых, уже было забытый. Ни движения без одышки... Я 
постепенно был разжижен, мокр, слабость кружила голову...
     Я отказывался жить, не хотел жить. Это чувство то притухало, то вновь 
поднималось из глубин меня. Я вскоре смирился, привык к мысли о возможной 
гибели и уже размышлял о ней как о естественном и единственном выходе, своего 
рода освобождении. И впрямь зачем жизнь? А смерть – это избавление. Ничто не 
связывало меня с жизнью, ничто не манило. Ничего вокруг, кроме сосущей пустоты, 
нарастающего груза горя и безысходности.
     Спустя месяц я вынужден был отказаться от ежедневных плотных тренировок. Я 
начал работать по схеме «два дня тренируюсь – день отдыхаю». И это я не смог 
потянуть и переключился на тренировки через день. К декабрю я уже не в 
состоянии был тянуть тренировки и через день и начал тренироваться через два 
дня. И все равно после каждой тренировки температура круто взмывала, лихорадка 
черной завесой кутала сознание и волю. Я исходил потом, не мог восстановить 
дыхание...
     И вот обозначилась возможность поездки для консультации в Австрию, к 
Баумгартлу, до этого возможность, полностью исключенная для меня. Мое активное 
неприятие уродливостей большого спорта, деспотии его руководителей, неизменный 
отказ от сотрудничества с этой публикой, открытые высказывания и выступления 
обрекли меня на отлучение от общественной жизни и забвение. Да и кому я здесь 
нужен? Не смирился... Жри землю, не рыпайся и забудь себя.
     И вдруг в этом черном туннеле возможность выезда для консультации! На 
добрые восемнадцать лет любой выезд был закрыт мне как нелояльному гражданину.