.
     Каждый вечер, уже в темноте, звонили колокола. Гулом и звоном наполнялись 
и та часть городка, что принадлежит Австрии, и та, что уже в Баварии (ФРГ), – 
единые части маленького пограничного города.
     Плывущие в темноте торжественно-печальные звуки, одиночество белой палаты, 
необъятно-смутный склон белой горы за улочками – я подходил к окну, упирался 
лбом в стекло и не мог сдержать стона. Ничто не удерживало меня в жизни. Все, 
что дорого, потеряно навсегда...
     В глубинах своего сознания я не сомневался, что не оправлюсь от операции, 
разовьется лихорадка, как три года назад в ЦИТО, и согнет. Я уже не потяну. И 
не хочу тянуть...
     А случилось нечто непредвиденное... для меня непредвиденное. Мало того, 
что я встал и написал письмо через сорок минут после более чем четырехчасовой 
операции. Даже московская лихорадка присмирела. Рана же стремительно 
затягивалась и жидкостью не исходила. Баумгартл и его коллега по операции 
доктор Кауцкий не без удивления повторяли:
     – Заживает, как на собаке...
     Бывает и так. Все наоборот вопреки расчету. И что на одиннадцатый день 
после операции сам понесу чемодан по вокзалам, я и в самом радужном сне не смел 
вообразить. А ведь понес... Жизнь как бы вставилась в меня, не спросясь.
     День за днем перебирал жизнь в большом спорте. Тяготы, безумный расход 
себя... Чего ради?..
     Сколько же зависти и недоброжелательства пережил я в те годы! И за что? 
Надрыв тренировок, риск поединков, любая оплошность – травма, порой гибельная, 
вот как эта... позвоночника. Без природного запаса прочности и желания жить уже 
не жил бы.
     А сами выступления? Поражение или нулевая оценка на чемпионате – и уже 
опозорены усилия и победы всех лет. Миг поражения – и уже все-все бессмысленно 
и не нужно. Этот огромный воз постоянно за спиной.
     И как же редко одно слово добра – не казенного, воспитанно-вежливого или 
формально-обязательного, а от сердца.
     Я вышел из больницы на двенадцатые сутки,
     В самолете я думал: отдам концы – стало совсем худо. Но дотянул. А на 
другой день мне пришлось несколько часов простоять в таможне и таскать чемодан. 
Я стоял и думал: двенадцать дней назад был сделан разрез по спине – около 
десяти сантиметров в глубину и до двадцати пяти по длине. Я был располосован, 
как селедка. А после лупили молотками по металлическим пластинам, изымая их из 
позвоночника, лупили четыре часа. А теперь я мотаюсь с чемоданом, боль – аж до 
пяток. Пройти бы контроль, и скорее домой – лечь...
     Итак, более вразумительно о тренировках.
     После сентября 1985 года я продолжил обычные тренировки. Я тренировался 
вплоть до операции, пропустив лишь январь и февраль 1986 года, – восемь недель 
после операции. Тренировался прилежно, однако чувствовал себя все хуже. Почему? 
Ведь грамотные тренировки были и остаются наиболее действенным средством 
восстановления подорванного болезнями и невзгодами организма. Болезнь можно 
пресечь лекарствами (не всегда, правда), но вернуть таблетками в мышцы сердца и 
телу энергию, силу, выносливость – никогда...
     В чем же дело? Фрэнк Ричардс возрождает себя тренировками, а я, наоборот, 
от тренировки к тренировке разваливаюсь – и это при моем опыте, в том числе и 
возрождения себя?!..
     Я оправился от последствий операции в Оберндорфе за считанные недели, но 
лихорадка двинула набирать обороты с новой скоростью. Она заточила меня в доме, 
и это в самом тяжком упадке духа, когда общение, просто пребывание на людях 
студили боль хоть чуть, но не разбавляли черноту боли.
     Разумеется, я отдавал себе отчет в причинах болезней, но не во всей 
полноте – это факт.
     Предшествующие годы потребовали от меня значительного напряжения. Я собрал 
себя, обрел устойчивость – тут потерял самого близкого человека, сокрушительное 
ощущение одиночества и ненужности. Чувство вины – ведь мы не прорвались к свету,
 долгий переход так и не вывел к успеху книг, признанию, тайне наших мечтаний...
 Все задвинула могильная плита. Все явилось обманом. Все шаги – бессмысленное 
стирание себя. Чувство вины наливало меня свинцом. Воздух всех дней мнился 
отравой. Нет, не жить. Слишком больно – жить.
     Это ощущение ненужности жизни, фактический отказ от нее явились следствием 
и надрыва последних двух десятилетий: мощного расхода себя в спорте мировых 
рекордов, напряженной литературной работы при фактической блокаде всего, что я 
писал; грозной болезни конца семидесятых годов и наконец гибели Наташи и 
нелегкими операциями... В общем, это типичная судьба для наших поколений, 
ничего необычного. И даже, наверное, литературная работа « в стол» на добрый 
десяток лет тоже не являлась некой исключительностью, хотя сочинительство это, 
безусловно, из особых. Не говоря о риске хранения подобных рукописей в то время,
 они сами по себе являлись гнетом, не бременем, а гнетом.
     Писать за счет дохода от другой своей литературной работы (статей, очерков,
 популярных книг) – не дай бог таких удовольствий, пиши, а после укладывайся с 
другой книгой, что «в стол», на эти самые деньги и на них же – с новой работой, 
уже только ради денег, которые снова дадут возможность продолжить главную книгу.
 Жизнь на удвоенных-утроенных оборотах. И часто ощущение бесполезности работы, 
ощущение тюремной пустоты – не с кем поделиться, пишешь в какую-то бездну, и 
молчи, все время молчи об этом... Не способствовало безмятежности настроения и 
чувство бесполезности работы, вообще всех устремлений. Кому это нужно?.. В часы