нь. К тому времени от меня остались почти одни кости. Всю мою роскошную 
мускулатуру начисто подобрала болезнь. Я и не подозревал, как ослаб. Когда 
меняли простыню, сестра попросила подтянуться (вдоль кровати надо мной была 
закреплена крепкая металлическая палка именно для того, чтобы, подтягиваясь, 
иметь возможность хоть как-то менять положение; от лежания в одном положении 
неделями очень болели не только кости, а просто кожа. Даже пузырь с водой давил 
так, будто он из чугуна, а тут хоть какое-то смещение). Сестра сказала:
     – Ну что же вы?
     – Я же подтянулся, – сказал я и увидел глаза сестры, а после и 
почувствовал, что касаюсь телом кровати. Сила оставила руки...
     Во что бы то ни стало я должен был подняться – это жизнь. Как только пойду 
– я буду жить, я уже не умру. Наконец на одиннадцатый день после операции меня 
заложили в гипс (гипс был съемный, разрезанный впереди от шеи до паха и 
затягивался тесемками) – огромный панцирь и подняли. Под мышки сунули костыли. 
Я оперся и едва сдержал стон. От боли ноги свело крючками, и я повис на 
костылях. Но и в этом положении боль прожигала поясницу, мозг. Я поболтался с 
полминуты, заставил себя взять под контроль чувства и прошел три шага. Я не 
прошел, а проволок ноги, «прошелестел» ими по полу. Это все – ни единого шага я 
больше сделать не мог. Меня сняли с костылей, отнесли к кровати и медленно, как 
огромного белого жука (из-за гипса), опустили на простыню. И все же я 
предупредил всех, что завтра снова пойду. Назавтра я прошаркал шагов шесть-семь.
 Сбоку меня подстраховывали двое моих друзей. В этот раз я сам вернулся на 
кровать, сел... Панцирь осторожно сняли, и меня опустили на спину. Больше я 
костыли не брал. На восьмой день я прошел по больничному коридору километр. От 
слабости и высокой температуры кружилась голова, отчаянно колотилось сердце – 
прерывистая, частая-частая цепь горячих ударов, каждый шаг расшевеливал жидкий 
расплав боли. Я прошел километр – это расстояние было заранее рассчитано по 
коридору. В общем, начались тренировки. Случалось, за неповоротливость меня 
метили ругательными словечками встречные медсестры – совсем еще девочки. 
Однажды, устав бродить по узенькому пространству коридора только своего 
отделения, я продолжил путь по коридору сопредельного, тоже хирургического, но 
другого профиля. Дежурная сестра вернула меня бранным окриком. Я подавил обиду. 
«Идти, идти! Лишь это имеет значение!» По бокам настороженно шагали двое бравых 
моих друзей, сзади, в шаге от меня, – жена Наташа.
     Я уже давно перестал удивляться черствости. Кажется, в этом обществе люди 
воюют друг против друга, по возможности изводят всякую другую жизнь. Кажется, 
каждый заряжен грубостью, и только дай хоть ничтожный повод – сразу стеганет 
бранью, порой ошеломляюще больно...
     На девятый день я стал осваивать подъемы по лестнице, ступенька за 
ступенькой...
     И все бы ничего, но вся эта тренировка (именно тренировка) проходила при 
температуре за тридцать восемь градусов. Жизнью я был обязан лишь сердцу, оно 
тянуло, очень болело, я задыхался, но тянуло. В острой форме этот задых 
сохранялся еще с полгода – я не мог есть, чистить зубы, я должен был натужно 
хватать воздух ртом... (то ли это надрыв от операции и всех болей, то ли от 
наркоза, то ли осложнение от того «тифозного» гриппа – бог его ведает). И все 
равно я тренировался. Кстати, благодаря ходьбе прорвалось наружу скопище воды, 
оно возникло из-за «грязно» сделанной операции (это заключение доктора 
Баумгартла – именно «грязно» сделанной). Она и гнала температуру. Нитки швов в 
ходьбе резали кожу, и жидкость нашла выход. В течение двух недель я обильно 
истекал ею. К утру насквозь промокали одеяло, матрас... И лихорадка, лихорадка, 
за ночь Наташа меняла до пяти рубашек. С того дня температура начала медленно 
падать к тридцати восьми, после – тридцати семи, пока в палату не положили 
новичка... с гриппом. Предстоял осмотр отделения какими-то крупными чинами. 
Отделение драилось, мылось а больных и вновь поступавших раскладывали по своей 
схеме, более наукообразной и привлекательной.
     Я никогда не смел предположить, что грипп способен иметь такую силу. 
Измученный двумя неделями ожидания операции (сон и жизнь только под пантопоном),
 затем операцией и накоплением жидкости в теле после операции (температура не 
ниже тридцати восьми и пяти десятых градуса) – организм утратил защитные силы. 
Грипп походил скорее на тиф. Температура повела к возрождению болей и еще более 
жестокому задыху. И все же я ходил. Лечь – значит умереть. Ходить!
     В разгар гриппа я решил...бежать. Обязательно бежать! С того дня я начал 
сбивать температуру. На четвертый день меня выписали (на мой взгляд, с великой 
охотой – на кой ляд я им был нужен вообще да еще такой строптивый). Залезть в 
санитарный автобус я не сумел и прошел в него на коленях, так и вышел и 
вернулся домой на коленях – это держало боль от перемещений на уровне терпимой.
     Уместно известное выражение Б. Шоу:
     
     «Всегда имеет смысл бросить вызов убогому пережитку колдовства, зовущему 
себя медициной. Выйти победителем, выжить – вопрос чести».
     
     В наших же условиях оно звучит просто пророчески-программно.
     А дома – усмирение температуры, лихорадки, болей от поясницы до колен. 
Заботы целиком приняла на себя Наташа, которая и до этого не оставляла меня ни 
на секунду.
     И все недели я не прекращал тренировок: ходьба – сначала, а потом к ним я 
подключил элементарные движения руками, головой лежа на спине... Только в 
комнатах ходьба была сложнее – мотаться в тесноте до кружения головы и тошноты.
     Фотографически точно мое состояние передает одно из писем тех дней: