упадка духа это настроение буквально брало за горло. И в самом деле, рукописи 
изживали себя в столе. В них – находки, страсть, краски и кровь судеб. За ними 
– надрыв двойной жизни, усталость, преодоление отчаяния, вера, а они, рукописи, 
лежат... И рост мастерства без публикаций оказывался невозможным. И годы... Я 
тоже старею. Правды ради, больше всего от тесноты замкнутого пространства 
вокруг... Пишу – и ничто не меняется в жизни. Точили мысли о том, что рукописи 
могут не увидеть свет, а стало быть, все тогда бесполезно: не исполнение своего 
назначения в жизни, а какое-то бессмысленное кривлянье и еще сверхизнурительный 
труд: на что, зачем, к чему?!
     Книгами разговаривать с людьми... Хороши беседы...
     Эта совершенная глухота, в которой живут и складываются рукописи, ни 
отзвука в ответ. Ты будто выброшен из жизни. Она бежит мимо. И надрыв от забот 
и труда. Себя нет мочи нести...
     Именно эти причины лежали в основе болезней конца семидесятых годов, но я 
собрал себя тогда и после операции 1983 года в ЦИТО тоже собрал. Я распрямился, 
снова налился энергией и дерзостью. И впрямь уже близки к завершению основные 
из задуманных рукописей. Нет, недаром вжимал себя в формы каждого дня. И как 
будто не поддался, выстоял, можно снова двигать дело. Заглядывая вперед, я уже 
мечтал о тотальной смене тем, начал полегоньку копить материал. Я устал от тех 
нот, которые все время набирал, устал и исчерпал себя, все дую в одну дуду... 
Но я должен был их сложить. Другого пути я не признавал, другой путь означал в 
моем понимании бесчестие... И я уже почти сложил все ноты. Теперь мне очень 
хотелось освободиться от главных тем. Я служил им два десятилетия (до сих пор я 
не напечатал ни одну из этих работ, кроме маленькой повести «Стужа» в 
саратовском журнале «Волга» № 6 в 1988 году). Оставалась самая малость: 
соединить весь опыт и знания в последней, так сказать, генеральной 
работе-обобщении. Эту книгу я готовил с двадцати четырех лет. Лишь теперь я 
почувствовал, что готов к ней. И вдруг гибнет мой единственный и самый верный 
друг... потом суета второй операции... А зачем все это? Зачем, какой смысл в 
днях?..
     Мне казалось, у меня отняли самое важное – я изуродован, лишен возможности 
нормального существования. Сам себе я представлялся пепелищем: ни живого ростка,
 ни лучика солнца. Нет, внешне я жил. Я появлялся на людях, делал какие-то 
рутинные дела, но сам был замкнут в себе, замкнут на то самое пепелище. Вместо 
безбрежной жизни – безбрежный пустырь.
     Мысль о ненужности прочно обосновалась в сознании. Зачем жизнь – только 
горе, потери, боль...
     Это отлично усвоил организм, не усвоил, а принял программой. Ведь хотим мы 
или нет, но любая наша мысль из сильных и страстных неизбежно переходит в наш 
физический строй – тонус и жизнедеятельность всех внутренних систем. А я свыкся 
с мыслями о ненужности жизни. Я принимал ее лишь тяготой, болью. Связи с жизнью 
слабели, лопались, отмирали... Могильный холм вместо родного человека – а мне 
все продолжать кропать «в стол», ждать очереди-соизволения на появление всякой 
своей новой работы – три, пять лет ждать, молиться на издательства? Да уж и 
книги постылы, чужды после всех молений... И этот натиск нездоровья, один за 
другим...
     И это – жизнь?!
     И все же в недрах моего «я» сохранялась какая-то привязанность к жизни. 
Этот крохотный, не до конца задутый огонек жизни все светил, и я делал вялые 
усилия сохранить его. Вот и пойми себя...
     Я тренировался – это то немногое, на что я еще был способен. Прогулки и 
вообще какая-либо деятельность вне дома практически становились недоступными. 
Даже раздавленный бедой, в совершенном одиночестве я упрямо проворачивал 
тренировки. Может быть, главным образом потому, что это единственное из всего 
того, что реально, плотски связывало меня с жизнью? Скорее всего именно так... 
Я научился рассчитывать тренировки, имея их за плечами не одну тысячу, хирел и 
скучал без силы и движения. В годы невзгод я приучил себя тренироваться в любом 
настроении и едва ли не в любом состоянии. А теперь все знания и все тренировки 
оказывались бесполезными, более того, вредными. Именно после тренировок 
лихорадка резко обострялась. В общем, я сыпался, но это меня все меньше и 
меньше задевало. Порой я даже тренировался исступленно-зло, явно не по силам, 
до изнурений, и в самом деле, какая разница, быстрее развязка...
     Те первые тренировки в перерывах между операциями лишь в насмешку можно 
было назвать тренировкой – крохотные отрезки времени, жиденько разбавленные 
подобиями вольных упражнений. Но я называл их именно тренировками. Это имело 
стародавний, созидательный смысл – это всегда ростки будущих мощных занятий. 
Недель через шесть я начал опробовать упражнения с гантелями. Все время слушал 
спину и пробовал, упражнение за упражнением испытывал себя, прикидывал новые 
возможные приемы, отказывался, когда боль от тяжестей лишала сна и покоя ночами.
 Во всяком случае, я должен был восстановиться: надо обслуживать себя, 
научиться делать все, что требует быт. А лихорадки не слабели, особенно ярясь 
после тренировок.
     Я сознавал: такие тренировки для, так сказать, «прикладного» 
восстановления себя не нужны. Они отнимают у организма и без того скудный запас 
энергии, но это меня не вразумляло – к тому тоже были причины. И я тащился 
через лихорадки, задых, боли в позвоночнике, в сердце и голове...
     Повернула меня к жизни... моя работа. Повернула против моей воли, вопреки 
ей. Перед сентябрем 1985 года я наполовину написал центральную книгу – ту самую,
 что готовил с 1959 года. Я взрослел, седел, а с работой над ней не расставался.
 После хождения по краю жизни и смерти в ЦИТО я твердо решил написать ее. Ничем