Я любил его слушать. На мелькомбинате, где он долгие годы работал грузчиком, 
его почему-то прозвали Серебряным Тренером. Был он поджар, черен и длиннонос - 
ведь наполовину грек. 

Вскоре после окончания академии я начал писать. Ковылял по словам. Ученичество 
тем более было жестоким, что я верю лишь в самостоятельность познания. Я считаю,
 что только то научит, что становится очевидным. Это начисто отвергало опыт 
других и страшно замедляло подчинение слова. Не верил и по сию пору не верю в 
полезность того, до чего сам не дорос. Бесполезно все, что не является 
органическим следствием развития. В таком взгляде - и слабость познания, и сила.
 

Жестокость же отказов и суждений никак не учили - подтачивали веру. Разбираю 
папку - стопки писем. Рецензии на рассказы, очерки, повести. Надо уметь найти 
такие обессиливающие слова. Дух нелицеприятной критики... 

Величайшая сладость и ошибка - делать мечту зависимой от мнения близких и 
авторитетов. Источник веры должен быть в тебе. Природа борьбы предполагает эту 
веру. Пока человек верит, победить его нельзя. Именно поэтому- мне по душе 
слова Уитмена: "И ты оттолкнешь те руки, что попытаются тебя удержать". И его 
же: "Питательно только зерно; кто же станет сдирать шелуху для тебя и меня?" 

Несчастьем литературного ученичества являлся и недостаток времени, а рукописи 
требовали "вылеживания". Для меня рукопись обретает законченность после года 
"вылеживания" (это наименьший срок) и соответствующей правки. Я же был подчинен 
ритму спорта. Он определял время ученичества, наделяя достатком, снимающим 
житейские заботы. Я спешил - это время в спорте ограниченно. Рукописи приносил 
в редакции сырыми. Свое несовершенство они сохраняли и в публикациях. Этот 
принцип "вылеживания", к сожалению, вообще туго выдерживать. 
Глава 74. 


Титул самого сильного человека... 

Применительно ко мне его пустили в оборот с 1959 года. На чемпионате 
Вооруженных Сил в Ленинграде 22 апреля я впервые установил мировые рекорды: 
погасил рекорд Медведева в рывке и рекорд Эндерсона в тол-чковом упражнении. 

При установлении этих рекордов я весил 113 кг-на 52 кг легче Эндерсона. 

В Варшаве 4 октября того же года я впервые победил на чемпионате мира, утяжелив 
на полтора килограмма свой же мировой рекорд в рывке. 

Однако окончательно титул "самый сильный человек в мире" закрепился за мной 
после победы на XVII Олимпийских играх в Риме. Там я свалил самый грозный из 
рекордов мощного Эндерсона - неофициальный рекорд в сумме троеборья (533 кг). Я 
набрал 537,5 кг. С той поры титул "самый сильный в мире" закрепился за мной. 
Даже уступив в Токио звание олимпийского чемпиона, я отчасти сохранил титул 
сильнейшего. Мой рекорд в сумме троеборья продержался до 18 июня 1967 года. 

Ошибочно полагать, будто рекорды прежде давались проще. Плата за них, в общем, 
одна. Потому и называются они неизменно - рекорды. Рекордная тяжесть всегда 
весит как истинно предельная. Для данного момента она и есть предельна. И так 
же обрывает руки, изымает силу мышц и чувств. Знаменитому Гакку рекорд 
обходился не меньшим напряжением, чем нашим современникам. 

Средства постижения рекорда соответствуют его уровню. Отсюда и те же 
сверхпредельные напряжения. На большее нет сил. Большее за чертой возможностей..
. 

У меня отвращение к националистической спеси. При чем тут патриотизм? Ведь нет 
и не может быть нации избранной. А из зала порой веяло звериным. Вглядывался: 
вроде каждый там, в кресле, ничем не выделяется - дамы, девицы, молодые люди, 
почтенные господа. Отчего эта ненависть, вопли, знамена? Были залы, которые я 
сам ненавидел. Работал в яростной собранности. Во зло "патриотам". Что разумели 
они под пятью сцепленными кольцами? Презираю победы, которые для унижений. 
Видел, как тонка и непрочна культура, как в один миг смывается под напором 
шовинизма, как уступает инстинктам, как эти инстинкты сплачивают, как могут 
быть бездушны, жестоки и несправедливы залы, как могут быть слепы тысячи... 

В 1959 и 1960 годах я вынес могучий натиск американских атлетов. Дэйв Эшмэн (в 
США его звали -Американский Лось) в толчковом упражнении, Норберт Шемански в 
рывке, Джеймс Брэдфорд в сумме троеборья имели возможность добиться успеха. И 
каждый шел ради этого на все. Только крутым прибавлением результата в каждом из 
упражнений я мог обезопасить себя. 

Брэдфорд не был дряблым при всей физической громадности. Отличался четким жимом.
 Прежде чем взять штангу, что-то басил. Перед предельным весом украдкой 
крестился. В те годы я желал ему срыва, настраивал себя неприязнью к нему. 
Следовало собирать все чувства для поединка, даже злость. Меня прокаливало