- Но я не похож на тяжеловеса!- парирует Власов.- Находились храбрецы, которые 
пытались даже набить мне физиономию... 

- О, я им не завидую. Они, конечно, убедились, что вы - настоящий тяжеловес!- 
под общий хохот заключает Брэдфорд. 

- Жду вас летом на матч штангистов СССР - США. 

- Не уверен, что приеду,- отвечает Брэдфорд.- Много работы, учусь на курсах. 
Наверное, вам придется бороться с Шемански. Он упорно готовится к этим встречам.
 В свои 37 лет он силен, как никогда..." (Физкультура и спорт, 1962, № 6. С. 
12-13). 

Силен, как никогда!.. 

Итак, Шемански - умная сила, отвага на помосте, опыт полутора десятилетий 
выступлений, бывший "самый сильный человек мира", атлет, которого не смущает 
ничья и никакая сила... А Брэдфорд действительно друг мне. 

"Семь минут гремела овация",- отмечает один из корреспондентов. Эти минуты 
понадобились для удаления публики с платформы. Правила требуют взвешивания 
рекордного веса и самого атлета. Время для четвертой, незачетной попытки 
пропало. А я хотел пойти на 205 кг. 

"Всех охватило какое-то безумие,- вспоминает Куценко.- Все рвались к помосту. 
Творилось что-то невообразимое. Лишь позывная мелодия олимпийского гимна внесла 
некоторое успокоение (и вмешательство карабинеров.-Ю. В.). Я взглянул на Боба 
Гофмана. Он стоял осунувшийся, усталый. Да, теперь он уже не может сказать то, 
что повторял много лет: "Русские сильные, но все же лучшие атлеты тяжелого веса 
- из США"".

Эпизод в великой гонке! Не отдых, а ужесточение гонки. Застолблен еще результат 
- очередной среди множества. Я знал: этот результат решил борьбу сегодня, но 
завтра с ним провалишься - вот и все его величие. 

Великая гонка искала имена, чтобы забыть; открывала новые имена; все время 
предполагала новую силу, не спускала ничтожную слабость... 
Глава 63. 


В три часа десять минут ночи фанфары вызвали победителей на пьедестал почета. 
Зрители обложили платформу: тысячи вскинутых лиц! 

Не знаю, отказываюсь уразуметь, почему в памяти тогда ожили пастернаковские 
стихи. Их автограф, датированный 1938 годом, прикочевал ко мне сам по себе - с 
десяток случайных размеров, исхлестанных высоченными, причудливо-хвостатыми, 
властными письменами, досадливой нетерпеливостью правки, жадностью более 
точного смыслового и музыкального созвучия. Я люблю письмо живой руки. 
Необычность почерка всегда настораживает - это встреча с незаурядностью. Я 
редко ошибался... 

...Лежим мы, руки запрокинув 

И к небу головы задрав... 

Я поддаюсь очарованию чувств в ритмах. Сколько помню себя атлетом, всегда перед 
хватом шептал... Брэдфорд молился. И я, если угодно, молился, но стихами. В 
слове для меня предметная и решающая сила. И разве не слова впереди всех дел?! 

...С младенческим однообразием, 

Как мазь, густая синева 

Ложится зайчиками наземь 

И пачкает нам рукава... 

Спустя несколько лет на банкете Юрий Гагарин (я с ним был знаком, когда мы оба 
были старшими лейтенантами и он не носил звания космонавта номер один) 
представил меня осанистому седоватому господину. Тот и другой улыбались. Я не 
сообразил, в чем дело, и прямодушно назвал себя. Старый господин, налегая на 
трость, протянул руку - тяжелую, но не возрастом. Я успел поймать взглядом 
перстень. Что-то шевельнулось в памяти. Но, быть может, оттого, что один из 
болельщиков подарил мне похожий, разумеется, не из золота, как этот, но с 
высеченной по сардониксу фигуркой атлета - доподлинной инталией? Переводчик, 
однако, освежил память: 

"Вы напрасно называете себя, товарищ Власов. Ведь герр... (переводчик назвал 
имя) по поручению МОК награждал вас золотой олимпийской медалью..."