А кругом веселье: все постепенно заканчивают соревноваться. Лишь мне выступать 
в самый последний день Игр. Круче не закрутить пружину испытания. Весь на излом 
- выдержу ли. И только тренер со мной... 

Мой друг, жизнь- это всегда акт воли! 
Глава 56. 


Но Рим! Я, верно, вытоптал все площади, выщупал тепло его щербатых стен. Город 
породило солнце - этот оборот не ради красивости. Нет, солнце имеет прямое 
отношение к духу города и народа. 

Красота наднациональна, она для всех, она ради человека, она в общем потоке 
созидания. Она сплавляется в сознании всех. Она для преодоления животного в 
людях. Нет прекрасного, невозможно прекрасное, если оно унижает достоинство. 
Скудна и опасна лишь национальная мера великого. Все одежды малы и скоморошливы 
для великого. Оно, прекрасное,- общее; оно стирает ограниченность и тупость 
шовинизма. Красота по природе исконно национальна и в то же время разрушительна 
для национальной узости, для национальной обособленности, тем паче 
исключительности. Я сидел на полу и, задрав голову, читал росписи Микеланджело 
в Сикстинской капелле - фрески на потолке и алтарной стене. Рядом сидели, 
вставали люди. 

И тот, не музейный Рим, очень задел сердце. Я входил в него без слюнявой 
восторженности. Вот оно, "прекрасное далекое",- здесь складывались и 
неповторимые "Мертвые души". Как заметны они отсюда! Как уродливо нелепы те 
мертвые души для России! Сколько слов, холстов, лиц! Без временной очередности 
они выговаривали самые важные чувства! 

Я разделяю слова Герцена: "Наука, имеющая какую-либо цель вместо истинного 
знания,- не наука. Она должна иметь смелость прямой, открытой речи". Я 
распространяю это определение и на искусство. Нет смелости прямой речи - нет 
искусства, есть только расчет. 

Бесплатный проезд по Риму упрощал бродяжничество: стоило показать удостоверение 
участника Олимпийских игр. На моем черным вытиснуты цифры: 14538. 

Этот город не для туристов. Этот город надо принять сердцем. Не в туристском 
пробросе мерить "музейные" километры. 
Глава 57. 


Я привез с собой транзистор - приз за победу на соревновании. Один из первых 
советских транзисторных приемников, весьма далекий от совершенства. 

Перед сном рылся в эфире. Редкую ночь не выуживал созвучные настроению 
"Кончерто гроссо" Генделя или "Бранденбургские концерты" Баха; а то скрипичные 
"барокко" Корелли и Вивальди. Раз почти до рассвета слушал скрипичные 
дивертисменты Моцарта. Сами дивертисменты отзвучали за какие-то полчаса, но я 
их слышал до рассвета. И они казались развлекательными, как это утверждает 
Музыкальная энциклопедия. Но какое же это искусство - удерживать мысль, чувство 
в гармонии единственно "простым"! Как на поворотах "простого", приемами 
"простого" торжествует, образуется сложное!.. 

Помню свою комнату до мельчайших подробностей. Под подушкой всегда приемник. 
Днем не до него. А вечерами я с ним уходил в тишину. Музыка - это величайшая 
тайна, в которой вдруг начинаешь слышать себя и других... 

Об этом приемнике не ведал даже тренер. Я стыдился, почитал слабостью и ни с 
кем не говорил о музыке. 

Я полагал тогда, будто лишь для юности характерно преобладание духовных 
интересов над практическими. А потом убедился, годы часто превращают в ничто 
именно смысл практических интересов. Дух, мысль отменяют все ценности, 
превращают их в ничтожество. Железный частокол мнений и выгод ничто перед 
правдой. Постылы жизнь и люди, когда ничего от души, когда все на выгоду. 
Глава 58. 


Для меня спорт чудесен решительным отсечением прошлого. Все старое не имеет 
смысла в приложении к новым целям. В новом движении время сбрасывает прежний 
смысл. А здесь, в Риме,- ожидание. Обилие времени. Возможность наконец 
разобраться в каждом шаге. Это может показаться не совсем понятным, но в гонке 
за результатами, в непрерывности гонки такие дни ошеломляющи. 

Нет ничего. Ты, время... 

И вот тогда начинаешь видеть все, что проскальзывало серыми, смутными образами 
под усталью. И еще, конечно, заявлял о себе напор высвобождаемых сил -