Я не узнал себя - и пережил потрясение: не донес силу, размотал, сгорел! 
Беззащитен перед Брэдфордом! Отныне все будут тыкать: мандражист, трус! 

И тот первый вес, единственно взятый мной, выжал без срыва, на голой силе, 
будто не владел искусством переката напряжения по мышцам - расслаблять, 
выводить из работы ненужные мышцы. Одеревенел в усилии. И, словно новичок, 
грубо выпер штангу. 

Слова ободрения не задевали. 

Груз беды принял тренер. Ничем не выдал сомнений, а это единственное, что 
требовалось. Правда, в этом единственном и проявлялось все настоящее. Казенными 
были слова и забота одних - и по сердцу ударяли слова других. Не всякий 
способен расплачиваться искренностью. Искренность забирает жизнь... Я видывал 
немало людей начитанных, образованных, незаурядного ума, но все их способности 
обращались в прах, когда надлежало быть человеком - не искателем или сторожем 
места. 

В каждом жесте тренера, интонации я искал: безнадежен? И не находил. И это была 
поистине золотая помощь! Дрогни он - и я проиграл бы. 

Значит, не все пропало! Значит, могу! 

Как важна неокрепшей воле поддержка! И сколько

раз потом пытались отказать Богдасарову в праве быть со мной на чемпионатах 
мира! Но ведь мы с тренером делали одно дело и жили этим делом и ради него! 
Разделять нас - значит разрушать дело. Впрочем, это и могло быть так. 

Я отнюдь не безгрешен. Но, во-первых, ситуация была не из простых - сразу 
оказаться в центре внимания публики и прессы, во-вторых, я по натуре горяч и 
склонен к резкостям, но самое главное - я без всякой подготовки и опыта был 
перенесен в совершенно новую для себя среду и предназначен для роли, в которой 
не все согласовывалось с привычными представлениями, да и глупостей допускал 
достаточно. 

Но что примиряет меня со всеми глупостями молодости (за некоторые до сих пор 
неловко), так это дело: я подчинял ему все, безоглядно все... 

Богдасаров рассчитал правильно. Повел в рывке по заниженным весам. Я шутя взял 
первые два. К третьему очнулся, узнаю себя. Не растягиваю губы в назначенных 
улыбках, а почувствовал губы, и еще - руки массажиста. И слова пробиваются... 

Зрителям пришелся Большой Вашингтонец. Все ряды приветствовали его, звали к 
победе. За ним ухаживали Бергер и Коно. 

Для всех я был битым фаворитом, пустышкой. Репортеры переметнулись к 
американцам: самые "оплатные кадры" и слава там. В Большом Вашингтонце не 
сомневались. Слишком дрянным бойцом выказал я себя. На прикидке поражал 
знатоков, а тут в минуты просадил 10 кг в одном жиме! 

В рывке мы шли бок о бок с Брэдфордом. Оба работали "ножницами", но я техничнее.
 Может, оттого, что я весил меньше и в скорости выигрывал - это свойства 
возраста, да и связки у меня были получше разработаны,- мне удавались 
стелющиеся "ножницы". Брэдфорд вырывал штангу силой рук. Сначала выхватывал ее, 
а потом медленно и с топтанием разбрасывал ноги,- новички работают экономнее. 
Помню, даже в те минуты это позабавило. 

Отыграл 2,5 кг. При троеборье в этом движении много и не отыгрывалось. 

Четвертая попытка. Мировой рекорд необходим был для победы, хотя и не попадал в 
зачет. Я утверждал себя, обнажал силу. 

Оставалось третье, и последнее, упражнение - толчок. Я стремился возбуждением 
отогнать усталость - уже свыше трех часов спор с тяжестями,- на возбуждении от 
рекорда протянуть сорокаминутное ожидание, разминку и все попытки на большом 
помосте. 

И вот позади канитель ожидания. 

Разминка. Со всех сторон я начал заходить на нужное движение. 

Живое "железо"! Мое! 

Я вписался в зазубренное движение, опередил тяжесть. Это наслаждение - владеть 
собой в критических напряжениях. Я уже знал: в толчковом упражнении наберу свое.
 Я уже торопил это упражнение. Нет усталости, нет! Я только почувствовал вкус к 
схватке.