от последствий очередной ошибки, я заводил серию новых проб. В науке это новое 
направление возглавлял Матвеев. Будущий профессор, доктор наук провел со мной 
немало дней в зале, но 100 кг, которые обещал выжать, руководствуясь в 
тренировке своими принципами, так и не выжал. Меня подмывало процитировать 
римскую поговорку: "Если это и не верно, то все же хорошо придумано". Графики и 
расчеты выглядели внушительно, с каждым годом внушительнее. Словом, хорошо 
придумано. Но это лишь моя невысказанная шутка. Никто кривые не выдумывал, в 
них - сотни и сотни тонн моего "железа". Мы разрабатывали богатую жилу. Той 
рудой была сила. Только мы постоянно сбивались с направления. Я "съедал" много 
больше тонн, чем нужно... 

Жестоко ошибался я. Жестоко ошибался Матвеев. После размолвок или провалов в 
работе из-за ошибочных рекомендаций он исчезал на многие месяцы. Потом, взяв у 
тренера тетрадь, опять вычерчивал по цифрам поднятых килограммов кривые. Рулоны 
графиков, различные индексы, как в доподлинном конструкторском бюро. Я сличал с 
нашими. Забавно: кривые теряли себя. Я читал усилия: в скатах кривых - 
сопротивление силы. точнее - те тренировки с тупой, зачумленной силой. Вдруг 
радовался: на кривой узнавал пробуждение силы, уступку старого врага - нового 
результата. Вот гнул, гнул к нему, обжигался, и вот он, мой! 

Богдасаров настороженно встречал Матвеева. Тренер не сомневался, что я гублю 
себя экспериментами. Эти тренировки наделяли силой, но и прежде времени старили,
 изнашивали. Однако мой тренер не понимал другого - иначе я вести себя не мог. 
Другой спорт я не признавал. Союз с Матвеевым был интересен не корыстью - мы 
сами достаточно много знали и узнавали. Нет, в союзе был свет поиска. И поэтому 
цена союза теряла значение. Зато оживало "железо": через ошибки пробивалось 
понимание. Я всегда открывался любой новой возможности движения. 

А меня поучают: преувеличиваете, сгущаете. Стонать, верно, не годится: взялся 
за гуж, не говори, что не дюж... 

Сколько раздражения вызвал отказ выступить в Киеве! Начальник клуба не преминул 
затеять очередное разбирательство - свое понятие долга. Много снес тренер, 
немало скрыл и принял на себя. 

Проскользнуло раздражение и в отдельных репортажах (даже одной из центральных 
газет - за подписью Денисюка; ни до, ни после не слыхал об этом знатоке тяжелой 
атлетики). Сейчас, бесспорно, скоморошен весь этот околоспортивный мусор. Тогда 
недобросовестная возня, столь безобидная снаружи, била по живому: отравляла, 
лишала равновесия, нужного для тренировок, взвинчивала. Усталость двойной жизни 
- большого спорта и работы за письменным столом - препятствовала справедливо 
оценивать факты. Платил я не только душевной энергией - и понять не мог, за что 
попреки: свое дело - и тренировки, и рекорды, и победы - я делал честно, с 
лихвой перекрывая необходимое! Из моих нескольких десятков рекордов всего два 
или три выколочены прибавлением на 500 граммов. Остальные я сразу утяжелял на 5,
 7, 12 и даже 25 килограммов! С выходом на чемпионаты мира не проиграл ни 
единой встречи! Впервые в истории спорта все четыре рекорда в самой тяжелой 
весовой категории (жим, рывок, толчок, сумма троеборья) принадлежали советскому 
атлету. А критики не унимались, клеили ярлыки... Не скрою, я был резок. 
Презирал кое-кого, как презирают "трутней". Сегодня они начальствовали в спорте,
 завтра - ведали снабжением санатория, послезавтра - командовали каким-нибудь 
отделом, в обществе "по связям"... 

Спорт пронизывает идеологический мотив. Главным образом по этой причине и еще 
за щедрое кормление чиновничьих "трутней" большой спорт и разогнали до таких 
вселенских масштабов. Без того дышать бы ему, как, скажем, медицине (с ее 
жутковатыми "рекордами"), на ладан... 

А тогда в Киев мне лучше было не ехать - и я не поехал. Но в своем решении я 
оказался одинок. Вообще понятия "публика" и "справедливость" не всегда 
совпадают. К примеру, нельзя выдавать обыкновенную физическую боль. Я ухитрился 
нахватать травм - и все до 1960 года. Потом благополучно обходился без них 
(кроме 1962 года), хотя самые большие веса поднял именно после 1960 года. 
Гримаса боли нарывалась на шиканье и смех. А травмы я зарабатывал злые. С тех 
пор зарекся показывать публике чувства. Работай так, будто в восторге от борьбы.
 Никто не должен знать, что с тобой. 
Глава 98. 


Я не даю оценок товарищам. Считаю, что мало знаю их. Соперников же я изучал 
намеренно, к ним примеривался годами, сходился в поединках. 

Критика спорта. Критика литературы. Выправления. 

Много о критике в дневниках Льва Толстого. Писал Толстой не для сведения счетов,
 в пристрастности такого рода его обвинить невозможно. Другого склада человек. 
Окунаешься в тома дневников - ив ином мире. Пространство этого мира - совесть. 
Разве она - мятущаяся? Она вся из отказа следовать традициям лжи, суевериям 
авторитетов, привычкам зла, из вечных попыток выщупать справедливость, слить ее 
с жизнью. Чтобы не существовали раздельно справедливость и совесть, поступки и