большая беда.
    Рядом со мной стояли два добровольца.
    — Вот посмотрите: через неделю они побегут — пятки засверкают! — убеждённо 
говорил один из них — молодой человек, по-видимому студент.
    — Через неделю! Нет, дружок, это дело пахнет месяцами, а может, и годом. 
Нам ещё отмобилизоваться надо, — солидно возразил его собеседник в фуражке 
железнодорожника и добавил будто поговоркой: — Сколько бы ни воевать — Гитлеру 
несдобровать! Русский человек ко всему привычен. Привыкнет и к войне. Зло будет 
биться, крепко…
    На мой значок мастера парашютного спорта с любопытством посматривал 
какой-то пожилой мужчина, необычайно похожий на Мошковского. Я спросил не 
родственник ли он Якова Давидовича.
    — Угадали, — оживился тот. — Родной дядя. А ваша фамилия?
    — Полосухин. Может, слыхали такого?
    — Вот как! Знаю, знаю. Яша рассказывал мне, как вы потерпели аварию, 
лечились, а потом опять стали прыгать. А как сейчас со здоровьем?
    — В порядке. Только вот прихрамываю немного. Что же, воевать, значит?
    В глазах моего собеседника мелькнул знакомый огонёк:
    — Не сидеть же в тылу. Я медицинский работник. Мы на фронте нужнее, чем 
здесь. А вы, небось, летать будете?
    — Пока не знаю… Жду назначения.
    — Эх, Яша, Яша! — немного помолчав, сказал Мошковский. — Сколько прыгал, 
где только не летал, даже над Северным полюсом. А погиб ни за что…
    Мы стали вспоминать о Якове Давидовиче, который нелепо погиб, участвуя в 
групповом прыжке на воздушном параде. Но тут меня вызвали к военкому, и наш 
разговор прервался.
    На следующий день я уже ехал в одно из авиационных соединений на Балтике. 
Добраться до него оказалось невозможным. По пути наш эшелон разбомбили. 
Железные дороги были перерезаны, и через неделю я возвратился в Москву. Много 
увидел и пережил я за эту неделю. Но самое страшное были не горечь отступления 
наших войск, не разрушенные бомбами здания и железнодорожные узлы, а убитые 
старики, женщины, дети. Я видел, как самолеты с чёрными крестами на бреющем 
полете поливали пулемётным огнём беззащитные толпы жителей, уходящих от 
фашистского нашествия. Подлости врага не было границ. Впервые в жизни я узнал 
чувство жгучей ненависти, заставлявшее сжимать кулаки, стискивать зубы.
    3 июля я выехал на специальный сбор парашютистов… Эшелон шёл на Кавказ. 
Знакомая, милая дорога на юг. Сколько раз ездил я здесь, счастливый и 
беззаботный, отправляясь в очередной отпуск… Вот и золотые кубанские края. Сюда 
эвакуировалось много жителей из прифронтовых районов.
    На Краснодарском вокзале нас встретил майор Николай Чернышев, который так 
ещё недавно был начальником памятного мне сбора армейских парашютистов на 
придонском аэродроме. Могли ли мы тогда предполагать, что мастеру спорта 
Чернышеву вскоре придётся руководить нашей тренировкой в грозные дни войны?
    Сразу же начались напряжённые учения. Мы прыгали днём и ночью, выполняли 
различные тактические задачи, осваивали вооружение наших войск и вооружение 
противника. Как-то раз испытатель парашютов Григорий Богомолов и я прыгали с 
самолёта, чтобы доставить на командный пункт донесение. Дул очень сильный ветер,
 нас могло далеко отнести, и мы оставили машину на высоте всего лишь 70 метров. 
Собирая парашют, я удовлетворённо подумал о том, что тренировка мирного времени 
не прошла даром.
    В сентябре парашютисты разъехались по воинским частям, а начальника сбора 
Чернышева и меня вызвали в Москву.
    Сурово и настороженно выглядела родная столица. Сосредоточенные, молчаливые 
люди. На не снявших ещё зелёного убранства скверах — аэростаты заграждения. 
Воздушные тревоги по вечерам. И песня, слова которой так отвечали настроению:
…Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна!
Идёт война народная,
Священная война…
    Если б я приехал днём раньше, то успел бы увидеть моих друзей-аэронавтов. 
Фомин, Крикун, Масенкис, Карамышев, Фадеева, Коновальчик получили назначение на 
Центральный фронт. Им предстояло трудное и опасное дело — корректировка 
артиллерийской стрельбы с аэростатов. Почекин, Невернов, Митягина, Попов ушли в 
воздухоплавательные части под Киев. Голышев, Рощин и Зиновеев были назначены в 
подразделения противовоздушной обороны.
    Уже после войны мне пришлось прочесть до глубины души взволновавший меня 
документ — протокол собрания воздухоплавательного отряда Аэрологической 
обсерватории, состоявшегося 10 июля 1941 года. Собрание обсуждало письмо 
командира отряда Фомина к начальнику Генерального штаба, в котором Фомин от 
имени всего лётного и технического состава отряда просил использовать 
воздухоплавателей на ответственных участках борьбы с заклятым врагом нашей 
Родины — немецким фашизмом.
    …Чернышев возвращался в Краснодар. Прощаясь с ним, я не думал, что вижу его 
в последний раз. Через два месяца он погиб при выполнении боевого задания.
    Невзирая на мои протесты, меня назначили военным представителем на один из 
парашютных заводов. Как же так? Выходило, что я остаюсь в безопасности в тылу, 
в то время как другие рискуют жизнью в боях. Но что я мог поделать?
    Мне пришлось поселиться в тихом областном городе, где находился завод, 
прежде выпускавший мирную продукцию, а теперь начинавший массовое производство 
парашютов.