сдёрнул её и стал внимательно следить за приближением земли. Когда до неё 
осталось примерно 3 метра, он, энергично перебирая руками, резко потянул ленту 
вниз. Я весь приготовился к чему-то новому, что должно было произойти. Но 
ничего особенного не произошло. Я почувствовал толчок и увидел, что земля снова 
стала удаляться. Аэростат пошёл вверх, словно подпрыгнувший мяч.
    — На клапан! — скомандовал Попов.
    Не выпуская ленты, Саша схватил и потянул верёвку клапана. Подъём 
прекратился, мы пошли вниз, и Попов велел мне помочь вскрыть разрывное. Я не 
мог пожаловаться на отсутствие физической силы, но моя помощь Фомину оказалась 
безрезультатной. В то время разрывное отверстие в оболочках аэростатов делалось 
треугольным. Оторвать полотнище такой формы, если его к тому же слишком прочно 
приклеили, иногда бывало очень трудно. А на нашем шаре оно, по-видимому, было 
приклеено с чересчур большим усердием.
    Впоследствии отверстия стали делать в виде щели. Щель удобно и быстро 
заклеивается полосой аэростатной материи и очень легко вскрывается.
    Мы оказались на высоте нескольких десятков метров над полем, на котором 
только что спокойно работали колхозники.
    — Друзья! Держите канат! — крикнул им Фомин.
    После утомительной погони колхозники ухватились за ускользавший от них как 
змея гайдроп. Однако он тянулся с такой силой, что удержать его было невозможно.

    Мы угодили в стог сена, опять поднялись и пошли над лесом. Гайдроп тяжело 
полз по верхушкам деревьев, дёргая и раскачивая гондолу. Хотя я знал, что 
стропы достаточно прочные, становилось страшновато. Лес остался позади, и мы 
решили, что всему есть предел — должен же наш аэростат когда-нибудь 
приземлиться! Быстро снизясь, мы втроём повисли на ленте, разрывное, наконец, 
вскрылось. На этот раз гондола ударилась сильнее, накренилась, но не 
опрокинулась и осталась на месте. Подняв голову, я увидел ослабленные, обвисшие 
стропы. Оболочка бесформенной массой, неуклюже оседая, опускалась рядом.
    На место посадки собралось много жителей ближних селений. Они с 
любопытством разглядывали воздушный шар, задавали разнообразные вопросы. 
Почему-то на многих особое впечатление производило то, что высота нашей гондолы 
не превышала одного метра. Люди удивлённо покачивали головами: “А нельзя ли из 
этой штуки выпасть?”.
    Тут же состоялся митинг, на котором мы рассказали о строительстве, 
ведущемся в нашей стране по пятилетнему плану, об успехах советской авиации и 
воздухоплавания, призывали колхозников вступать в ряды Осоавиахима.
ХОЧУ ПРЫГАТЬ
    Вероятно, никогда ещё Ленинградское шоссе не было таким оживлённым, как 
утром 18 августа 1933 года. Его заполнили все виды городского транспорта, 
спешившего доставить десятки тысяч москвичей к Центральному аэродрому.
    С трудом выбравшись из переполненного трамвайного вагона, мы с Фоминым 
опасливо оглядели тщательно выглаженные накануне костюмы. Они были в 
относительном порядке. И главное — начищенные до золотого блеска пуговицы наших 
белых кителей оказались на месте. Мы облегчённо вздохнули: каково было бы нам 
явиться не в парадном виде на впервые отмечавшийся День воздушного флота!
    Глядя на пёструю, оживлённую толпу, заполнившую лётное поле, я чувствовал 
себя в какой-то степени хозяином праздника. Ведь, как-никак, я учился летать и 
был курсантом единственного в мире Дирижаблестроительного учебного комбината.
    Мои размышления прервал гром аплодисментов. Высоко-высоко над аэродромом 
возникла надпись “СССР”, выведенная в небесной синеве чётким строем самолётов. 
Над нами пронеслись истребители и штурмовики; сотрясая воздух гулом моторов, 
торжественно проплыли тяжёлые многомоторные самолёты.
    Когда наступила тишина, репродукторы объявили о начале второго отделения 
праздника. “Сейчас вы увидите, — сказал диктор, — затяжные прыжки с парашютом. 
Их выполнят лётчики-парашютисты Николай Остряков и Пётр Балашов”.
    Я взглянул на Фомина. Он, не отрываясь, следил за показавшимися над 
аэродромом двумя маленькими учебными самолётами У2, которые теперь называют 
ПО2, в память их конструктора Николая Николаевича Поликарпова.
    — Прыгнули! — негромко промолвил Саша. Я увидел, что от самолётов 
отделились два крошечных комочка… Секунда… другая… пятая… десятая!.. Откроют ли,
 они, наконец, парашюты? Нет, отчаянные парашютисты продолжали стремительно 
лететь вниз.
    Мне приходилось испытывать сильные ощущения. Я увлекался верховой ездой и 
был неплохим наездником; я опускался в глубь моря в водолазном костюме, 
поднимался на самолёте, воздушном шаре и дирижабле, но ничто не представлялось 
мне теперь столь поразительным, как затяжной парашютный прыжок. Казалось 
невероятным, что человек может заставить себя так падать в пространстве.
    Прошло 20 секунд, прежде чем Остряков и Балашов открыли парашюты. В 
напряжённой тишине до нас почти одновременно донеслись сверху два гулких хлопка.
 И тотчас же разразилась буря рукоплесканий. А над аэродромом уже плыл АНТ14 — 
пятимоторный агитационный самолёт “Правда” конструкции Андрея Николаевича 
Туполева. Вслед за ним летели несколько других, меньших самолётов. И вдруг мы 
увидели над собой много куполов. На землю опускались сразу шестьдесят два 
парашютиста! Такой необыкновенной картины не наблюдали ещё жители ни одного 
города в мире.
    — Ну что? — лукаво сощурясь, спросил Саша, когда мы снова оказались на 
Ленинградском шоссе.
    — Хочу учиться прыгать! А ты?
    — Я тоже, — сказал Фомин и добавил: — Это нужно всем, кто летает.