спуска. Стрелка прибора то и дело немножко отклонялась вниз от ноля. Это 
означало, что мы теряем высоту. Чтобы прекратить снижение, следовало облегчать 
аэростат, сбрасывая балласт, которым, как я уже упомянул, служит обычный песок 
в маленьких брезентовых мешках, лежащих на дне гондолы. Каждый такой мешок 
весит 20 килограммов. Балласт сбрасывается небольшим совком. Для удобства этой 
несложной, но требующей определённого навыка операции песок по мере надобности 
насыпается из мешков в “балластницу” — кусок материи, натянутый в углу у борта 
гондолы. Я обратил внимание, насколько чутко реагирует воздушный шар на самые 
незначительные изменения веса. Стоило Фомину сбросить полсовка песку, как 
стрелка вариометра возвращалась к нолевой черточке. Но я знал, что если 
позволить аэростату разогнаться — пойти вниз с большей скоростью, то для его 
торможения и остановки придётся потратить больше балласта. А этого следует 
избегать: балласт на аэростате подобен горючему на самолёте. Если он подходит к 
концу, полёт приходится прекращать. В противном случае воздухоплавателю нечем 
будет тормозить снижение и встреча с землёй не принесёт ему ничего хорошего.
    Прошло немного времени, и стрелка вариометра успокоилась. Балласт 
приходилось сбрасывать всё реже.
    — Понимаешь, почему мы так ровно идём на одной высоте? — спросил у меня 
Попов.
    — Не совсем, — откровенно признался я.
    Командир аэростата пояснил, что аэростат наполнялся перед вечером, когда 
оболочка и заключённый в ней водород заметно нагревались солнечными лучами. С 
наступлением ночи водород стал отдавать своё тепло в атмосферу. Подъёмная сила 
уменьшалась, и это вызывало снижение.
    …Вдали исчезло зарево электрических огней Москвы. Мы уже довольно долго 
были в воздухе. Не мешало бы и поужинать. С аппетитом подкрепились бутербродами 
и прохладной фруктовой водой. Попов полностью передал пилотирование Фомину, 
присел на дно гондолы, прислонился спиной к борту и задремал. Темнота, тишина и 
скованность движений порою навевали дремоту и на меня.
    Много лет спустя, когда наши аэронавты стали выполнять длительные полёты в 
одиночку, пришлось задуматься: что если воздухоплаватель заснёт? Кто разбудит 
его в ответственную минуту? Был изготовлен оригинальный электрический 
будильник-автомат, который начинал звонить при опускании аэростата ниже 200 
метров. Кто-то в шутку предложил пропускать ток через самого аэронавта. Я 
сказал тогда, что, если усну, то меня не разбудить никаким током.
    Всё же я старался не спать и наблюдал за действиями Саши. На аэростатах он 
уже летал несколько раз и сделал большие успехи; в ближайшее время ему 
предстояло вылететь самостоятельно.
    При свете фонарика Фомин отмечал карандашом на карте последние пройденные 
нами ориентиры и соединял их с прежними. Постепенно на карте появлялась линия 
полёта аэростата. Каждые полчаса Саша раскрывал бортовой журнал и делал записи 
о скорости и направлении полёта, облачности, температуре воздуха, о количестве 
израсходованного балласта.
    Стало светать. Над нами всё ясней вырисовывались контуры оболочки. Теперь я 
мог хорошо рассмотреть нижнюю полусферу, к которой тянулись шестнадцать 
верёвочных строп, натянутых весом гондолы. Ночью они уходили в темноту, и 
казалось, что гондола сама по себе висит в пространстве. Прямо над головой 
темнело открытое отверстие аппендикса — короткого рукава, соединяющего оболочку 
с атмосферой. Из него опускались в гондолу снасти управления.
    Аэростат позолотили первые лучи солнца, а под нами ещё клубились ночные 
туманы. Погружённая в предутреннюю дремоту, земля виднелась, как сквозь лёгкую 
кисею, позволявшую различать лишь очертания ландшафта. Но вот солнце поднялось 
выше, и картина внизу, словно кем-то быстро раскрашиваемая, стала чудесно 
оживать: изумрудная зелень разлилась по лугам, показалась тёмная голубизна 
речек, в которых переливались яркие отблески восхода.
    Мы пролетали над Пензенской областью. Пора было готовиться к посадке. Фомин,
 потянув верёвку, идущую внутрь оболочки, на несколько секунд открыл 
установленный на её вершине клапан. Воздушный шар потерял от этого небольшую 
часть газа и стал снижаться.
    На дне гондолы лежал свёрнутый гайдроп — толстый и очень длинный канат. Мы 
стали его потихоньку “сдавать” — опускать за борт, пока он весь не повис в 
воздухе. Мне было приказано следить за концом гайдропа, который покачивался под 
нами на глубине 80 метров и казался тонким, как шпагат. Фомин отвязывал 
подвешенные к стропам приборы. Они уже не были нужны для управления, и их 
следовало предохранить от возможных при посадке ударов.
    Гайдроп коснулся земли, и я доложил об этом командиру.
    — Снять разрывную! — приказал он.
    Тут я должен рассказать об одной детали. После того как совершена посадка, 
водород в оболочке аэростата становится не только ненужным, но даже вредным. 
Воздушный шар имеет большую поверхность. Сравнительно слабый ветер способен 
подхватить его и волочить по земле. Тогда оболочке грозят повреждения, а 
экипажу — опасная “прогулка” в опрокинутой гондоле. Чтобы этого не произошло, в 
момент приземления необходимо как можно быстрей освободить оболочку от газа. 
Для этой цели служит разрывное устройство — большое отверстие в верхней части 
оболочки. Перед каждым полётом оно тщательно заклеивается, а при посадке 
разрывается аэронавтами с помощью прочной матерчатой ленты, опускающейся через 
аппендикс в гондолу. Случайное натяжение ленты и вскрытие “разрывного” в 
воздухе привело бы к аварии. Поэтому лента внутри оболочки имеет “слабину” — 
запас длины и закреплена на предохранительном карабине.
    С карабина и должен был снять ленту Фомин. Он осторожно, коротким рывком