прыжков Харахонова был даже парашютный прыжок с… велосипедом.
    Он искал также способы, которые позволили бы парашютисту управлять своим 
падением, парить, планировать, и для этой цели придумал особый комбинезон. Если 
человек в таком комбинезоне раздвигал руки и ноги, за его спиной появлялись 
матерчатые крылья, а у ног — перепонка. Харахонов и его товарищи Афанасьев, 
Санфиров, Ровнин отважно решались на испытания подобных устройств.
    Я был свидетелем того, как пытался парить Санфиров. Выпрыгнув из самолёта, 
он расправил большие, укреплённые за спиной крылья, на мгновение задержался в 
воздухе, а затем стал беспорядочно падать. С трудом удалось современному Икару 
освободиться от крыльев и открыть парашют. Тем не менее, мысль о необходимости 
искусственной стабилизации падения была очень правильной. В воздушном бою или 
при аварии может случиться, что затяжной прыжок будет вынужден совершить 
человек, не имеющий достаточной тренировки. Не умея управлять своим телом, он 
оказался бы в опасном положении.
    Как же сделать свободное падение устойчивым? Изобретатель парашюта 
Котельников предложил стабилизировать падение специальным маленьким парашютом. 
Такие парашюты изготовлялись не раз. Однако они сильно раскачивались или 
вращались вокруг вертикальной оси вместе с парашютистом. Игорь Глушков создал 
стабилизатор с учётом этих недостатков. Это был небольшой квадратный парашют со 
стропами, сходившимися на замке, вшитом в круговые лямки подвесной системы.
    Замок стабилизатора сконструировал Станислав Карамышев. Однажды в баллонном 
цехе воздухоплавательного отряда можно было увидеть любопытную сцену. Для 
проверки работы замка меня в полном парашютном снаряжении подвесили на тросе к 
потолочным балкам. Глядя на меня, Глушков, Щукин и Карамышев проверяли 
положение, которое займёт парашютист при падении со стабилизатором. Убедившись 
в том, что падать будет удобно, я выдернул кольцо замка и упал на руки 
товарищам. Замок работал надёжно!
    Теперь стабилизатор следовало испытать в воздухе. Мошковский, Щукин и я 
поднялись на субстратостате, пилотируемом Фоминым и Крикуном. Фомин быстро 
набрал высоту 5500 метров. На этот раз Щукину и мне не нужно было взбираться на 
борт. Мы могли, сохраняя силы, выпрыгивать через сделанную Карамышевым 
специальную дверку. Открыв дверку, мы отделились от гондолы. Для первого 
испытания стабилизаторы не укладывались в ранец, Мошковский придержал их, чтобы 
они не зацепились за что-нибудь, и отпустил в первый момент прыжка.
    Прекрасное, чуть замедленное падение! Ни вращения, ни штопора, ни 
раскачивания. Надо мной маячил наполненный воздухом, слегка вибрирующий 
стабилизатор. Лишь одно показалось неудобным: моё тело ни разу не изменило 
положения, и я всё время глядел вниз. В лицо сильно бил встречный воздух и от 
этого болели глаза.
    Отсчитав 50 секунд, я потянулся левой рукой к кольцу замка, чтобы 
отделиться от стабилизатора и случайно задел вытяжное кольцо парашюта. 
Почувствовав, что купол выходит из ранца, подумал: “Что теперь будет?” К 
счастью, парашют открылся, не задев стабилизатора. Рывок вследствие уменьшенной 
скорости был слабее, чем при обычных затяжных прыжках.
    У Щукина испытания прошли нормально. Он отделился от стабилизатора, а затем 
раскрыл парашют.
    …Я часто навещал своих друзей в Долгопрудной. Аэрологическая обсерватория 
разрасталась, к её деятельности привлекалось всё больше учёных. 
Воздухоплаватели вели интересную работу, добивались спортивных успехов. Отряд 
получил новый субстратостат “СССР ВР79” объёмом около 2700 кубических метров, 
на котором впоследствии было совершено много выдающихся подъёмов. При первом 
испытательном полёте этого стратостата я прыгнул с высоты 8050 метров. Мой 
прыжок преследовал экспериментальные цели. В своём костюме и снаряжении я 
представлял целую летающую, вернее падающую, лабораторию. На моей правой руке 
был укреплен секундомер, на левой — высотомер, сбоку находились маленький 
кислородный баллон с редуктором и манометром и новый барограф, изготовленный 
обсерваторией. По записи этого прибора Игорь Глушков должен был проверить 
теоретически рассчитанную им скорость моего свободного падения на разной высоте.
 Такой расчёт невозможно сделать абсолютно точно: дело в том, что скорость 
падения парашютиста зависит от многих причин, которые могут учтены лишь 
приближённо.
    Подойдя к Ногинску, мы сообщили в Москву, что начинаем подъём на потолок. 
Вскоре воздушный шар уравновесился. Включив индивидуальный кислородный прибор, 
я отсоединил шланг стационарного питания, поправил лямки и, подтянувшись за 
стропы аэростата, сел на борт гондолы. Мои спутники — Фомин, Крикун и Рощин — 
спокойно и ободряюще смотрели на меня.
    — Пошёл! — сказал Саша.
    Разжимаю руки и лечу вниз к плотным белым облакам. На мгновение привычно 
сжимается сердце. Чтобы посмотреть на приборы, подношу руки к лицу. Стоит это 
сделать, как начинается вращение. Без особого труда прекращаю его. Замечаю, что 
первая 1000 метров пройдена примерно за 10 секунд. Значит, моя скорость 
достигла 100 метров в секунду.
    …Вспоминая этот затяжной прыжок, невольно думаю о некоторых человеческих 
странностях. В том, что я, камнем падая к земле, занимался наблюдениями, нет 
ничего особенного. Это мог бы сделать парашютист, обладающий и меньшим опытом. 
Наши отважные испытатели парашютов творят в воздухе настоящие чудеса. Но один 
мой знакомый, выполнив более сотни прыжков с самолётов и аэростатов, почему-то 
боялся “затяжки”. Несколько раз пытался он задержать открытие парашюта хотя бы 
на 10 секунд, но в первый же момент падения выдёргивал кольцо. Как-то он решил 
взять себя в руки и стал тщательно тренироваться в размеренном отсчитывании