давления и температуры воздуха, баллончики со сжатым кислородом и необходимым 
для дыхания оборудованием, небольшая радиостанция. Снаружи гондолы был укреплён 
прибор для исследования космических лучей. Мне поручили записывать показания 
его автоматического электромагнитного счётчика, а также время, высоту полёта и 
положение закрывающей прибор свинцовой пластины. Через определённые промежутки 
времени я передвигал её, поворачивая специальную рукоятку. В счётчике по мере 
подъёма всё чаще потрескивали электрические разряды, и это наглядно убеждало 
меня в увеличении интенсивности космической радиации с высотой.
    Мы сидели друг против друга, ещё с земли надев кислородные маски. Я видел 
спокойные, сосредоточенные глаза Фомина. Он напоминал хирурга, производящего 
сложную операцию. А ведь мы, в самом деле, производили своего рода операцию, 
вторгаясь в заоблачные высоты, к которым не приспособлен человеческий организм!
    Когда я служил на флоте, меня послали в водолазную школу. Мне приходилось 
опускаться в море, для осмотра корпусов кораблей. Испытав прежде спуск в водный 
океан, я теперь знакомился с подъёмом в океан воздушный. Казалось бы, 
совершенно противоположные вещи. А в них много общего! И там, и здесь человек 
должен бороться с ненормальным давлением: в первом случае — с повышенным, а во 
втором — с уменьшенным. Скафандр водолаза и скафандр высотника сходны друг с 
другом. И ряд признаков так называемой кесонной болезни, которой иногда 
страдают водолазы, похож на признаки болезни высотной.
    Высотная болезнь, вызываемая уменьшением давления кислорода, приводит к 
нарушению функций центральной нервной системы: к слабости, сонливости, 
ослаблению памяти, потере сознания. Кроме того, вследствие понижения 
атмосферного давления возникает боль в суставах, ушах, брюшной полости. 
Физические и нервные напряжения способствуют возникновению всех этих явлений. 
Поэтому Владимир Владимирович Стрельцов следил, чтобы мы систематически 
занимались спортом, и тщательно тренировал нас, поднимая в барокамере без 
кислородных приборов до высоты 8000 метров.
    Мы вышли из облаков, и над нами ярко засияло солнце. Я поглядывал на 
оболочку. Её покрывали морщины и складки, потому что с земли наш аэростат 
поднимался “невыполненным”. Как это полагается для высотных подъёмов; он был 
залит газом не полностью. По мере уменьшения атмосферного давления с высотой 
водород постепенно расширялся, занимая всё больший объём. Складки материи 
исчезали, и нижняя полусфера окончательно расправилась. Аэростат “выполнился” — 
стал шаром. Продолжающий расширяться водород теперь выходил наружу через 
аппендикс. Подъёмная сила начала уменьшаться и на 6600 метров сравнялась с 
весом аэростата. Взлёт прекратился. Фомин взял нож и перерезал натянутый у 
борта шпагат. Тотчас за гондолой опрокинулся один из мешков с песком. Такой 
способ сбрасывания балласта позволял нам экономить силы и не делать лишних 
движений, опасных на большой высоте.
    Когда, продолжая подъём, мы приблизились к лёгкой, волнистой гряде перистых 
облаков, корреспонденты газет обратились к нам по радио с просьбой рассказать о 
ходе полёта.
    — Сейчас 12 часов 35 минут, — сказал Фомин в микрофон. — Высота восемь 
тысяч шестьсот метров. Только что пробили слой перистых облаков. Скорость 
взлёта около двух метров в секунду. Температура минус тридцать пять градусов…
    Хорошо, когда есть связь с землёй. Но в свободном воздухоплавании этому 
почему-то не придавалось должного значения. И только Фомин, готовясь к 
экспериментальным полётам, серьёзно занялся радиосвязью. Незадолго до высотного 
подъёма мы впервые полетели на “радиофицированном” аэростате вместе с инженером 
отряда Виктором Хахалиным, который сконструировал и изготовил для нас лёгкую и 
достаточно мощную приёмно-передающую станцию. Хахалин держал связь с землёй, 
принимал сводки погоды, а после посадки сейчас же передал в отряд, где мы 
находимся. Прежде нам не всегда удавалось быстро сообщить о себе в Москву.
    …Стрелка высотомера остановилась на отметке “9000”. Термометр показывал 45 
градусов мороза. Ноги в тени слегка зябли. С комбинезонов же поднимался пар — 
испарялась накопившаяся на них у земли и в облаках влага. Фомин снова сбросил 
балласт. Высота возросла еще на 150 метров. На нашем аэростате можно было 
подняться несколько выше, если бы было такое задание. Но и высота 9150 метров 
казалась нам довольно внушительной. Мы находились в том слое воздуха, который, 
как учит аэрология, “отделяет” самую нижнюю область атмосферы — тропосферу — от 
стратосферы. Этот промежуточный слой называется тропопаузой, или 
субстратосферой. Отсюда и получили своё название “субстратостаты” — аэростаты, 
оборудованные, как наш, для подъёма на такие высоты.
    Итак, мы стояли в гондоле субстратостата, гордо плывущего над облаками. 
Фомин следил за приборами, держал связь с землёй. Я продолжал наблюдения, делал 
записи. Мы почти не разговаривали. Временами Саша внимательно взглядывал на 
меня и спрашивал о самочувствии. Наслышавшись о незаметно наступающих на 
большой высоте обмороках, я вначале старался “вникнуть” в своё состояние: щупал 
пульс, прислушивался к биению сердца и дыханию. Вскоре я убедился, что чувствую 
себя нормально. Тут мне вспомнилось, как однажды со мною в обычный полёт 
отправился служивший в ДУКе фотограф — худощавый, высокий и какой-то нескладный 
человек. Почему-то он был не в восторге от своего воздушного крещения. Особенно 
удручающе повлияло на него наступление ночи. Долго молчал он, сидя на дне 
гондолы, и, наконец, спросил:
    — Какая сейчас высота?
    — Три тысячи пятьсот метров, — пошутил я. В это время мы шли на расстоянии 
не более ста метров от земли.
    — То-то я себя так плохо чувствую, — сказал мой угрюмый пассажир, — всё же 
недостаток кислорода здорово даёт себя знать…