“Человечество не останется вечно на Земле, но в погоне за светом и 
пространством сначала робко проникнет за пределы атмосферы, а затем завоюет 
себе всё околосолнечное пространство”.
    Домик, где жил Циолковский, был превращён в музей, оборудованный под 
руководством Бориса Никитича, на которого возложили ответственную и почётную 
миссию собрать труды знаменитого деятеля науки, систематизировать их и 
подготовить к изданию.
    Дирижаблестроительный учебный комбинат поддерживал тесную связь с семьёй 
Циолковского. К нам в гости на ноябрьские и первомайские праздники приезжали 
дочь учёного — Мария Константиновна Костина и внучка Муся. Внук — Всеволод 
Костин стал студентом дирижаблестроительного института.
    В ознаменование годовщины мы и организовали агитационно-тренировочный полёт 
двух воздушных шаров. На одном летел я с тремя курсантами, а на другом — пилот 
Виктор Барановский, Всеволод Костин и Сергей Ревзин. Мы стартовали вечером и 
наутро опустились в Брянской области: я — близ города Стародуб, а Барановский — 
неподалёку от города Мглин. Наши экипажи провели в этих городах и окрестных 
колхозах торжественные собрания, посвящённые памяти великого русского учёного.
ВЫНУЖДЕННАЯ ПОСАДКА
    В моём небольшом личном архиве среди газетных вырезок и фотографий хранится 
бортовой журнал, испещрённый мелкой карандашной записью. Этот бортжурнал — 
память об интересном, но довольно неприятном эпизоде.
    Однажды я отправился в тренировочный полёт с курсантами нашей школы Сергеем 
Зиновеевым, Алексеем Рощиным и Алей Кондратьевой. Задание предписывало нам 
сделать промежуточную посадку, оставить Рощина и продолжать полёт втроём. Эту 
посадку я сделал недалеко от Москвы около города Загорска. Рощин покинул нас 
неохотно. Он с удовольствием летел бы дальше. Но впоследствии ему не пришлось 
об этом жалеть.
    Ещё было светло, когда наш аэростат на небольшой высоте прошёл над самым 
центром Ярославля. До нас донеслись звуки вальса. Под нами был каток. При 
желании мы могли бы опуститься к кружившимся на льду конькобежцам.
    Электрические огни, загоревшиеся на ярославских улицах и площадях, остались 
позади. Мы медленно летели на северо-восток. Наступила тёмная и удивительно 
тёплая для декабря ночь. Облака стлались над землёй так низко, что даже с 
высоты 100 метров внизу нельзя было ничего разглядеть.
    “Как бы нам не уйти далеко от железнодорожных линий”, — подумал я, но, 
прикинув направление и скорость полёта (она не превышала 20 километров в час), 
решил, что к утру дальше района Вологды мы не окажемся.
    Поверхность всех предметов, находящихся в гондоле, покрылась влагой: 
очевидно, окружавшие нас облака состояли из мельчайших капелек воды. Влага, 
конечно, оседала и на оболочке. Аэростат тяжелел. Приходилось непрерывно 
расходовать балласт.
    Медленно тянулось время. Царившая вокруг тишина казалась гнетущей. И мы 
обрадовались, когда глубокой ночью где-то раздался лай собак. Однако, несмотря 
на незначительную высоту полёта, больше с земли не донеслось ни одного звука, 
говорящего о близости населённых пунктов. Снизу был слышен лишь непрерывный 
глухой шум леса. Этот шум свидетельствовал о том, что ветер усилился и мы летим 
значительно быстрее прежнего. То, что скорость ветра в это время составляла 
более 50 километров в час, я узнал впоследствии, но и без того было ясно: 
воздушный шар уносил нас в малонаселённые районы.
    Как мог я поступить? Садиться ночью в лес в этих краях не следовало. Я 
предпочёл продолжать полёт до утра.
    Забрезжил сумрачный рассвет, и мы увидели внизу раскачивающиеся ветром 
остроконечные верхушки елей и шапки сосен. Но вот стало совсем светло, и перед 
нами открылось пространство, сплошь покрытое лесами. Балласт подходил к концу. 
Зиновеев и Кондратьева молча поглядывали на меня…
    Вскоре был сброшен последний совок песка. Теперь нам оставалось лишь “идти 
на гайдропе” — так называют аэронавты полёт, при котором гайдроп волочится по 
земле. Мне хочется пояснить механику такого полёта. Снижение аэростата 
происходит из-за того, что его вес по какой-либо причине превышает подъёмную 
силу. Если это превышение (оно называется перегрузкой) не очень велико, то 
достаточно некоторой части гайдропа лечь на землю и воздушный шар за сёт этого 
облегчится настолько, что перегрузка ликвидируется и спуск прекратится. В то же 
время гайдроп до известной степени препятствует подъёму, так как при выбирании 
каната вес воздушного шара возрастает. Таким образом, гайдроп как бы 
автоматически регулирует высоту полёта. Хотя высота эта мала — длина гайдропа 
составляет всего 80 метров, — ход на гайдропе имеет большое значение: иногда он 
позволяет по многу часов продолжать полёт, не расходуя балласта.
    Лес шумел подобно морскому прибою. Гайдроп приближался к верхушкам деревьев.
 Коснувшись их, он несколько облегчил аэростат, и тот стал подниматься. Канат 
опять свободно раскачивался в воздухе. Зиновеев потянул верёвку управления 
клапаном. Мне не нужно было напоминать ему об этом. Ни в коем случае нельзя 
позволить аэростату, когда нет балласта, сняться с гайдропа. Иначе произойдёт 
подъём, а спуск тормозить будет нечем.
    Канат волочился по деревьям, ломая толстые сучья. Ветер стал теперь нашим 
лучшим помощником. Чем сильнее он дул, тем больше было надежды, что мы не 
зацепимся и не станем на якорь среди безлюдного лесного океана.
    …Гондолу сильно дёрнуло и накренило.
    — Кажется, сели, — мрачно сказал Зиновеев.
    Действительно, конец гайдропа захлестнуло за деревья. Порывы ветра яростно 
налетели на аэростат, цепляясь за каждую складку материи. Раздался треск веток,