показывает 5100 метров, он поднимает руку: “Приготовиться!” Приподнимаюсь и 
пытаюсь сесть на борт так, чтобы свесить ноги наружу. Но мне настолько тесно в 
моём костюме с парашютом, что приходится просто сесть на борт, не вынимая ног 
из кабины. Включаю фонарики. Машина идёт со сбавленным газом.
    “Пошёл!” — подаёт сигнал Яков Давидович. Я переворачиваюсь, вываливаюсь из 
кабины и одновременно пускаю секундомер. С возрастающей скоростью падаю в 
чёрную пустоту. В лицо бьёт ледяная струя воздуха. Сквозь плотно закрывающий 
уши шлем слышен пронзительный свист.
    Неотрывно слежу за стрелкой секундомера. Она подошла к отметке тринадцать. 
Меня начинает сильно вращать. Движением рук и ног прекращаю штопор. Подставляю 
секундомер под луч фонарика. Прошло уже 18 секунд. Падаю очень хорошо, стараюсь 
держать тело под некоторым углом к горизонтали.
    …35 …50 … 55 секунд… В тот момент, когда стрелка подходит к 58, я снова 
попадаю в сильный штопор. Отвлекаюсь, чтобы прекратить вращение. Наконец опять 
начинаю падать нормально. Взглядываю на секундомер, и у меня холодеет сердце: 
стрелка по-прежнему показывает 58 секунд. Она стоит!
    Из темноты с неимоверной быстротой на меня надвигается что-то огромное, 
белое. Снег! Земля рядом! Пытаюсь нащупать вытяжное кольцо. Мне мешают большие 
двухпалые меховые перчатки, надетые поверх шерстяных. Срываю перчатку с правой 
руки. О, чёрт! Не могу найти кольцо под воротником комбинезона! Что-то холодное 
прикасается к моей щеке. Это идущий за спину металлический шланг, внутри 
которого находится трос вытяжного кольца… Скорей! Правая рука почти 
бессознательно тянется к шлангу, сжимает его и дёргает изо всей силы. Тотчас 
слышу знакомое шуршание: купол парашюта выходит из ранца. Спасительный рывок! 
Но одновременно я погружаюсь в снег и теряю сознание.
    Прихожу в себя от невероятной боли. Вместо крика из груди вырывается хрип. 
Что-то горячее заполняет горло. Мелькает мысль: “Всё кончено…”.
    …До меня доносятся голоса. Может быть, это только кажется? Нет, рядом 
разговаривают… Громко вскрикиваю, и от этого в лёгкие вливается свежий воздух. 
В сумраке различаю чьи-то силуэты. В нескольких шагах от меня стоят на лыжах 
несколько мальчишек. Они боятся приблизиться. Прошу их скорей бежать за помощью.

    Когда ребята добрались до аэродрома, там уже были встревожены моим 
отсутствием. За мной послали аэросани с дежурным врачом. При переезде через 
Москву-реку, за которой я упал, сани опрокинулись. Врач достал в ближайшей 
деревне лошадь и, наконец, нашёл меня. Я лежал в глубоком сугробе. Он-то и спас 
мне жизнь.
    …Высокие стены хирургического кабинета больницы имени Боткина. Люди в белых 
халатах. В стороне стоит бледный Фомин. Губы его плотно сжаты. Пытаюсь 
улыбнуться ему.
    — Что, очень плохо, доктор? — спрашиваю я.
    — Хорошего, конечно, мало, молодой человек, — отвечает хирург, перебирая 
какие-то блестящие инструменты. — Вот полежите у нас с полгода и опять будете 
прыгать… Обязательно будете, — добавляет он и ласково треплет меня по щеке.
    Так поплатился я за недостаточно хорошо продуманный ночной затяжной прыжок, 
выполнявшийся в сложных зимних условиях.
    Стоит ли говорить о том, что в больнице я был окружён исключительной 
заботой. Меня регулярно посещали в одиночку и целыми делегациями 
воздухоплаватели и парашютисты, товарищи по учёбе. Около моей постели почти 
всегда сидели посетители. Каждый старался меня подбодрить, отвлечь от 
неприятных мыслей. Я решительно не знал, что делать с бесконечными 
“передачами” — цветами, обилием фруктов и сладостей.
    Наступила неторопливая московская весна. Через открытую форточку вместе с 
мягкой мартовской прохладой в палату врывался шум самолётов с раскинувшегося 
рядом Центрального аэродрома. Буду ли я опять здоровым и сильным? Или врачи 
только успокаивают меня?
    А жизнь шла своим чередом. То и дело узнавал я о новых интересных полётах, 
смелых прыжках. Состоялся давно подготовлявшийся Осоавиахимом агитационный 
лыжный пробег двадцати молодых парашютистов. Вылетев из Москвы на пассажирском 
самолёте, они покинули его близ Смоленска. На парашютах же им сбросили лыжи и 
походное снаряжение. Спортсмены направились в столицу, проводя в населённых 
пунктах беседы об авиации и парашютизме.
    Меня навестили участвовавшие в походе курсанты нашей школы комсомольцы 
Георгий Голышев и Борис Невернов. Эти замечательные ребята отлично учились, 
летали на аэростатах, увлекались парашютным и самолётным спортом, не пропускали 
ни одного интересного футбольного матча на стадионе “Динамо”. Крепкие, здоровые,
 жизнерадостные, они весело описывали мне подробности своего интересного 
путешествия. Я слушал их и думал: “Счастливые”!
    …Но вот моё довольно тяжёлое состояние начало улучшаться. Зажил открытый 
перелом бедра. Сначала я передвигался с трудом и, можно сказать, заново учился 
ходить. Но вскоре стал неизменным победителем в оригинальных “гонках” на 
костылях. Такие состязания устраивали во дворе больницы некоторые наиболее 
бойкие выздоравливающие из хирургического отделения. Поездка к морю в Крым 
окончательно восстановила мои силы, хотя лёгкая хромота правой ноги осталась у 
меня навсегда.
    В конце августа 1936 года я получил от врачей разрешение приступить к 
лётной работе. Мой первый полёт совпал с годовщиной со дня смерти Константина 
Эдуардовича Циолковского. В те дни в Калуге закончили сооружение обелиска над 
его могилой. На цоколе обелиска были начертаны вешие слова учёного из письма, 
написанного им когда-то Воробьёву: