Здесь нас приветливо встречал профессор Владимир Владимирович Стрельцов, 
посвятивший себя увлекательной работе над проблемами медицинского обеспечения 
высотных полётов и прыжков с парашютом. Простой, скромный и исключительно 
заботливый к лётному составу, он сам несколько раз прыгал с самолёта, чтобы 
получить нужные для науки наблюдения.
    Стрельцов зорко оглядывал нас, справлялся о самочувствии, иногда упрекал за 
отступления от режима. К нашему удивлению, он неведомым путём неизменно 
ухитрялся узнавать об этих отступлениях.
    Посреди светлого лабораторного зала стояла барокамера — металлический котёл,
 окрашенный в голубой цвет. От котла тянулись какие-то трубы, на стенах 
блестели полированные краны и рукоятки. В стеклянных манометрах серебром 
отливала ртуть.
    Массивная дверь барокамеры плотно закрывается за нами. Маленькая 
цилиндрическая комната. Тишина. На потолке горит электрическая лампочка. Лишь 
телефон связывает нас с внешним миром. В толстое стекло иллюминатора 
заглядывает Владимир Владимирович.
    — Начинаем подъём! — произносит он в микрофон.
    Сидим перед столом с приборами. Раздаётся непрерывный лёгкий шум; это, 
создавая разрежение, работает вакуум-насос. Стрелка высотомера начинает 
отклоняться вправо, показывает увеличивающуюся “высоту”.
    При подъёме в барокамере я не могу отделаться от странного ощущения, 
по-видимому вызываемого искусственностью обстановки… Надеваем кислородные маски,
 раскладываем на столе карты, производим условную ориентировку и ведём записи в 
бортжурнале. Высота достигает 10 километров. Теперь давление окружающего 
воздуха составляет не более 200 миллиметров ртутного столба, в то время как на 
земле, вне барокамеры, оно равно примерно 760 миллиметрам. Шум вакуум-насоса 
смолкает. Подъём окончен. Проверяем друг у друга пульс. Стрельцов задаёт 
каждому из нас вопросы, просит решить арифметическую задачу, наблюдает за нашим 
состоянием.
    Пробыв некоторое время на “потолке”, начинаем готовиться к “прыжку”. Резко 
свистит воздух, врывающийся в барокамеру через открытый кран. Давление растёт 
так же, как в атмосфере при движении сверху вниз. “Падаем” с огромной скоростью.
 Иногда она достигает 100 метров в секунду. Стрелка высотомера быстро 
поворачивается влево. Слегка закладывает уши… Ещё минута, и “спуск” окончен. 
Открывается тяжёлый люк. Мы вновь попадаем под внимательный осмотр профессора.
РАСПЛАТА ЗА ОШИБКИ
    Морозный февральский вечер. В сиреневую даль уходит заснеженное поле 
аэродрома. На западе небо залито огненно-красным отсветом заката, предвещающим 
сильный ветер.
    Сегодня я должен выполнить последний тренировочный прыжок, которым 
закончится наша подготовка к установлению рекорда.
    Товарищи помогают мне одеваться. Наверху будет очень холодно, и я облачаюсь 
в фуфайку, тёплую куртку, а сверху натягиваю меховой комбинезон. Воротник 
комбинезона никак не могут застегнуть, он закрывает вытяжное кольцо, мешает 
повернуть голову.
    — Порфирий, тебе неудобно, — говорит Щукин. — Ты кольцо не видишь.
    — Ничего, — отвечаю я, — возьмусь за него пораньше.
    К рукаву комбинезона привязывают специально переделанные авиационные часы. 
Их стекло заменено увеличительным, все стрелки сняты и вместо тонкой секундной 
поставлена часовая. Через линзу она кажется толщиной с карандаш. Стрелка и 
циферблат светятся, но, чтобы лучше видеть, я могу освещать их двумя 
электрическими фонариками, укреплёнными на груди.
    — Помни о секундомере, — напоминает Мошковский.
    Я слушаю рассеянно и думаю о том, что на часах отсутствует электрообогрев. 
Если бы присоединить электрические провода к двум клеммам, имеющимся на задней 
стенке часов, то миниатюрный нагревательный элемент предохранял бы механизм от 
действия низкой температуры. Но для электрообогрева требовался ток напряжением 
двадцать четыре вольта. Откуда взять его при прыжке? Этот вопрос оставался без 
ответа. “Не цеплять же на парашютиста электрическую батарею!” — рассуждали мы.
    Начало одиннадцатого. Пора на старт. Нас ожидает готовый к полёту самолёт. 
Иду к хвосту машины и для проверки секундомера подставляю руку под струю 
воздуха, вздымающую колючую снежную пыль. Нажимаю кнопку. Стрелка отсчитывает 
12 секунд и… останавливается. Возвращаю на ноль и снова пускаю стрелку. Она 
пробегает восемнадцать делений и останавливается опять.
    — Ну как, готов? — спрашивает, подойдя ко мне, Яков Давидович.
    — Готов. Но вот секундомер плохо работает.
    — А ну, пусти!
    Стрелка делает несколько полных оборотов и на этот раз почему-то не 
останавливается.
    — Вот и хорошо, — говорит Мошковский. — Ну что ж, полетели! — добавляет он 
и садится в машину.
    С помощью провожающих неуклюже занимаю своё место. Безлунное звёздное небо. 
Внизу плывут огоньки Тушина. В стороне сияет электрическое зарево Москвы. 
Набирая высоту, кружим над аэродромом. Несколько раз пускаю секундомер. Он 
работает безотказно. Обдумываю детали предстоящего прыжка. Я должен оставить 
самолёт на высоте 5000 метров и 4000 падать, не раскрывая парашюта. По расчёту 
затяжка составляет 65 секунд. Но ветер может отнести меня за аэродром. Поэтому 
товарищи советовали мне раскрыть парашют пониже, чтобы уменьшить относ. 
“Протяну секунд семьдесят”, — думаю я.
    Впереди, не оборачиваясь, сидит Мошковский. Когда высотомер в моей кабине