рассматривалось комиссией военно-технического управления, возглавлявший эту 
комиссию генерал Кованько слушал Котельникова с иронической усмешкой.
    — Всё это прекрасно, — перебил он изобретателя. — Мы вас поняли… Меня 
интересует, что будет с вашим спасающимся, когда он выпрыгнет из аэроплана и 
раскроет парашют.
    — То есть как? — не понял Глеб Евгеньевич.
    — Не приходило ли вам в голову, что ему уже незачем будет спасаться?
    — Почему?
    — Потому что у него от толчка оторвутся ноги.
    — Ноги?
    — Дас. Ноги…
    Начальник Российских воздушных сил “великий” князь Александр Михайлович на 
поданном ему ходатайстве об обязательном введении парашютов в снаряжение 
лётчиков “изволил” написать: “…парашют в авиации — вообще вещь вредная, так как 
лётчики при малейшей опасности, грозящей им со стороны неприятеля, будут 
спасаться на парашютах, представляя самолёты гибели”.
    В этих чудовищных словах, словно в зеркале, отразилось невежество царских 
вельмож, их презрение к русскому человеку. Форменным кощунством было говорить 
так о наших отважных пилотах, впервые в мире выполнивших мёртвую петлю, штопор, 
воздушный таран!
    Только Советское правительство по достоинству оценило труды Котельникова и 
создало все условия для успешного продолжения его работы. Какое волнение 
испытывал изобретатель от всего увиденного им на слёте! Впрочем, он сам 
рассказал об этом в своей книге “Парашют”.
    “Парашютный десант… Поразительная картина… Но вряд ли кто из присутствующих,
 из всех, кто видел эту картину, мог почувствовать то, что чувствовал я… Я 
вспомнил с горечью далёкое прошлое… “Ноги оторвутся…”, “Отклонить за 
ненадобностью…”, “Парашют в авиации — вещь вредная…” Какое счастье, что всё это 
ушло, как недобрый сон! То, о чём я мог только мечтать, я увидел теперь наяву, 
своими глазами”.
    По всем видам соревнований команда Центрального аэроклуба СССР, среди 
членов которой были Щукин и я, заняла первое место. На приёме, устроенном для 
победителей, нас спрашивали о наших планах.
    Планы? Они были у всех. О ещё большей массовости парашютного спорта, о 
развитии его в самых отдалённых районах страны мечтали наши товарищи. Кое-какие 
наметки на будущее имелись и у нас. Щукин и я уже давно задумали рекордный 
затяжной прыжок с аэростата, летящего ночью на высоте 8000 метров. И нам 
разрешили начать подготовку к этому прыжку.
    Наступил сентябрь. Закончились каникулы у наших курсантов и студентов. 
Оживлённо стало в общежитии и учебном корпусе ДУКа. В эти дни мы узнали о 
резком обострении болезни Константина Эдуардовича Циолковского. Ему сделали 
операцию в Калужской больнице, за его здоровьем следили лучшие врачи. К нему 
ездили наши научные работники, инженеры Дирижаблестроя, которые заканчивали 
тогда постройку большой летающей модели цельнометаллического дирижабля. В 
последние дни жизни Циолковский написал своё историческое письмо И.В. Сталину: 
“Все свои труды по авиации, ракетоплаванию и межпланетным сообщениям передаю 
партии большевиков и Советской власти — подлинным руководителям прогресса 
человеческой культуры. Уверен, что они успешно закончат эти труды”.
    Какая беззаветная преданность науке и светлая вера в нашу родную 
Коммунистическую партию!
    19 сентября Константина Эдуардовича Циолковского не стало. Мы с Фоминым в 
числе делегации от ДУКа ездили в Калугу на похороны. Впервые увидел я маленький 
домик, где жил гениальный учёный-самоучка, увидел его рабочий кабинет, из окна 
которого Циолковский разглядел пути в космос.
    Возвратясь в Москву, я узнал, что, по специальному решению правительства, 
наше учебное заведение стало называться Дирижаблестроительным учебным 
комбинатом имени К.Э. Циолковского.
    В то время Щукин и я начали готовиться к ночному рекордному прыжку с 
аэростата. “Вывозить” нас на прыжок предстояло Фомину.
    Строгий режим предписали нашему экипажу. Мы жили по расписанию: вставали в 
семь утра, делали физзарядку, завтракали и после короткой прогулки садились за 
теоретические занятия. Затем — обед и обязательный отдых. Оставшаяся часть дня 
посвящалась различным делам, связанным с подготовкой к установлению рекорда.
    Щукин и я прыгали с самолёта, постепенно увеличивая высоту и длительность 
свободного падения, тренировались на подкидной сетке и других специальных 
снарядах.
    Подкидная сетка напоминала мне далёкие годы… Казанский городской сад. Яркая 
афиша с заманчивой надписью “Четыре черта” и рисунком, изображающим четырёх 
воздушных гимнастов в чёрных трико, масках и в шапочках с маленькими рожками.
    Перебравшись вместе с другими мальчишками через забор, я чувствую себя 
счастливцем и восхищённо гляжу на высокие трапеции и натянутую под ними внизу 
похожую на огромный гамак сетку. Под звуки “галопа” выбегают артисты, 
точь-в-точь, как на афише. Они ловко взбираются на сетку, прыгают на ней, и она 
подбрасывает их всё выше, пока “четыре черта” не оказываются на трапеции…
    Запомнившаяся с детства растянутая амортизаторами подкидная сетка теперь 
помогала мне тренироваться к затяжному парашютному прыжку. Подлетая на 23 
метра вверх, а затем падая, я учился управлять своим телом. А живущие по 
соседству с аэроклубом мальчишки приходили поглядеть, как высоко подпрыгивает 
дяденька весом в сто килограммов.
    Регулярно Фомин, Щукин и я приезжали в лабораторию авиационной медицины.