Метеосводка обещала полное прояснение во вторую половину ночи. Однако 
метеорологи явно ошиблись. Вскоре не стало видно звёзд. За Москвой, в стороне 
Кунцева, сверкала молния. И вдруг по оболочке гулко и дробно застучали крупные 
капли дождя. Аэростат тяжелел и терял высоту. А внизу был город! Мы часто 
сбрасывали балласт, и Сергей Михайлович мог убедиться в том, что теоретические 
расчёты, выполненные на земле, не всегда оправдываются в воздухе.
    Обсудив положение, мы решили, что пытаться уйти от дождя вверх за облака, 
толщина которых неизвестна, было нецелесообразно — для этого, возможно, 
потребовалось бы слишком много балласта — и предпочли как можно дальше 
держаться, не допуская спуска. Ливень усиливался. Стекающая с оболочки вода 
лилась в гондолу. Мы промокли до нитки. Вспышки молнии, сопровождаемые 
оглушительными ударами грома, выхватывали из кромешной темноты оболочку и 
висящие рядом тучи. Всёё в гондоле на мгновение ослепительно ярко освещалось. Я 
видел озабоченное лицо Фомина. С грозою шутки плохи. Нам следовало немедленно 
садиться, тем более, что Москва осталась позади. Но что именно под нами: лес, 
река, деревня? Этого мы не знали. Осторожно, не выпуская гайдропа, приближались 
мы к невидимой земле. Хотя момент был довольно напряжённый, наши спутники 
держали себя спокойно.
    Фомин опустил за борт верёвку с полупустым балластным мешком, чтобы 
“почувствовать” землю и не вскрыть разрывное полотнище на слишком большой 
высоте.
    Внизу нарастал какой-то однообразный шум. Аэростат опускался на лес. 
Гондола коснулась верхушек деревьев. Молния осветила небольшую поляну впереди. 
Мы старались дотянуть до неё, отталкиваясь от деревьев руками. Когда поляна 
оказалась рядом, дружными усилиями вскрыли разрывное и приземлились.
    Дождь не прекращался. Фомин и я вылезли из гондолы, чтобы закрыть её 
оболочкой аэростата. Часть оболочки лежала на кустарнике. Раздвигая мокрые, 
холодные ветки, Саша вдруг стиснул мою руку:
    — Гляди!
    Всмотревшись, я различил в темноте столбы линии высокого напряжения. Эти 
линии, если можно так выразиться, — злейший враг воздухоплавателей. Налетев на 
провода, аэростат может сгореть.
    После того, как над гондолой появилась “крыша”, можно было с некоторыми 
удобствами дождаться утра. Фомин, пользуясь случаем, в довольно едких 
выражениях объяснил Моисееву, к чему приводит плохое метеорологическое 
обслуживание полётов. Он говорил, что для ночных посадок следовало бы, как в 
авиации, применять осветительные ракеты.
    В гондоле стало тепло. Голоса моих спутников звучали будто издали, всё 
глуше.
    — Помимо знаний теории, многое зависит от умения и опыта пилота, — услышал 
я сквозь охватившую меня приятную дрёму. В следующую минуту мне уже снилось, 
что я сижу в знакомой аудитории, а у доски расхаживает Сергей Михайлович и 
читает лекцию.
    Впоследствии я понял, что, приняв решение не пробивать грозовые облака, мы, 
возможно, избежали серьёзной опасности. В одном тренировочном полёте, попав в 
грозу, Фомин и я вздумали уйти от неё вверх и высыпали 30 килограммов балласта. 
Высота превысила 1000 метров, а мы всё ещё продолжали подъём, несмотря на то, 
что аэростат уже не имел сплавной силы. Стало ясно, что нас увлекает мощный 
восходящий поток воздуха — такие потоки часто пронизывают грозовые облака, 
причудливо нагромождая их вершины. Термометр показывал несколько градусов ниже 
нуля. На оболочке появился иней, а потом — лёд. Нас окружил такой сумрак, 
словно наступила ночь; было же только три часа дня. Скорость подъёма возросла 
до 6 метров в секунду. Гондола раскачивалась как маятник и временами почти 
ложилась на бок. Крепко держась за стропы, я поглядел за борт и увидел 
описывающую большие круги верхнюю часть гайдропа — остальную скрывал густой 
облачный туман. Мы знали, что из оболочки непрерывно выходил расширяющийся 
водород и подъёмная сила уменьшалась. Открытие клапана могло лишь 
способствовать этому уменьшению и вряд ли остановило бы взлёт. В то же время 
нам следовало не забывать одного из основных законов воздухоплавания: каждый 
кубический метр водорода, вышедший из оболочки, потребует при спуске лишний 
балласт для торможения.
    Стрелка высотомера подошла к отметке “3000”. Мы оказались против своей воли 
в высотном полёте, которому не соответствовали ни наша одежда, ни снаряжение, 
ни запас балласта. А подъём продолжался, но уже несколько медленней. Фомин 
решил вмешаться в ход событий и потянул клапанную верёвку. Тотчас через 
аппендикс в гондолу посыпались кусочки льда. Клапан обмёрз и, вероятно, теперь 
не мог плотно закрыться! Начался всё ускоряющийся спуск, почти падение. 1516 
метров в секунду отмечал высотомер. Стараясь не терять ни минуты, я развязывал 
балластные мешки и высыпал песок за борт. Безрезультатно! Вскоре балласт был 
израсходован до последнего грамма, а падение почти не затормозилось.
    — Продукты! — скомандовал Фомин.
    Я выбросил за борт два парашютных чехла, в которых лежали продукты. За ними 
последовали две лётные куртки и пустые балластные мешки. Аэростат падал, 
обгоняя выброшенные вещи, и они исчезали не внизу, а вверху.
    Наконец, выйдя из облаков, мы увидели приближающуюся землю. Нас обдал дождь 
с градом. Дул ураганный ветер… Теперь падение мог затормозить лишь гайдроп. Вот 
уже легла большая его часть. До земли оставалось примерно 6 метров.
    — Разрывное! — крикнул Саша.
    Мы повисли на стропах и поджали ноги. Удар гондолы о землю несколько 
ослабило то, что аэростат падал не вертикально — ветер одновременно относил его