рпения, впадать в отчаяние и поспешно выбрасывать за борт 
моральные политические ценности, накопленные трудом предыдущих поколений и 
необходимые, как воздух для дыхания, для свободной и независимой жизни будущих 
поколений.
 Для проповедующих «трезвое» отношение к создавшейся конъюнктуре существуют 
Брестский договор и большевики – два факта реальные, несомненные, два давящих 
жизнь призрака, от которых надо скорее избавиться. Для избавления от Брестского 
мира предлагается путь дипломатического торга, для большевиков – немецкий штык. 
Боязнь немецкого штыка может быть тоже подведена под рубрику сантиментов, а 
потому оставим пока его в покое и сосредоточим свое внимание исключительно на 
Брестском договоре. С точки зрения наименования существует (мнение), что в 
глазах немцев он нас связывает и что всякое отступление от него доставляет 
немцам лишнее удовольствие обладать готовым предлогом для новых военных 
действий. Но с точки зрения более общей политической перспективы Брестский мир 
есть эпизод – поистине «клочок бумаги», подписанный именем русского народа. И 
что он только эпизод – не серьезный, а почти водевильный, – об этом 
свидетельствуют сами немцы. Разве на основании Брестского договора или 
вследствие нарушения его они занимают Крым для некоей дружественной державы», 
тоже, по-видимому, участвовавшей в Брестском договоре? [66] Брестский договор 
уже перекраивается жизнью – перекраивается в сторону наиболее 
благоприятствуемой пока судьбою державы, и участь его так же изменчива и 
непрочна, как изменчив и непрочен результат одной победоносной стачки в 
огромной мировой борьбе. А если так, то чего стоят все «изменения» и 
«истолкования» его, которых мы можем добиться только поворотом военного счастья 
на Западе – поворотом, в который верят, однако, наши союзники, жертвуя ради 
него всею новою живою силой, но и всякая перемена во взаимных отношениях самих 
центральных держав (Германии и Австрии), всякое колебание экономических 
перспектив, неизбежные пертурбации в конструкции новорожденных государств и 
взаимные столкновения этих поспешно рождаемых в таком изобилии государственных 
организмов – все это элементы, непрерывно сменяющие друг друга, воздействующие 
друг на друга и способные перевернуть, без всякого с нашей стороны участия, 
даже не столь хрупкие постройки, как Брестский договор, могущие в одинаковой 
мере и дать, и отнять у нас Лифляндию, Эстляндию, Украину, Крым. Для чего же 
закреплять нашу капитуляцию участием в таком никчемном торге? И за какую цену 
ее закреплять?..
 Во всем переплете этих ультрапрактических комбинаций единственною реальною 
ценностью, имеющей абсолютное, а не эпизодическое значение, является требуемое 
от нас отречение от союзников, ведущее затем последовательно к союзу с 
Германией против Англии, Франции и Америки. Это единственный акт, от которого 
возврата нет и быть не может. Предательство союзников, раз совершившись, не 
будет уже стерто со страниц истории, как бы военная фортуна ни поворачивала 
самый вопрос оБрестском договоре. Говорят, что предательство это все равно уже 
совершено совершенорусским народом. Но если так, то отчего же нас тянут на 
санкцию этого предательства? Видимо, те, кому эта санкция нужна, понимают, что 
есть отличие между пьяным дебошем усталой, обезумевшей и сбитой с толку 
солдатской толпы – между Хамом, [67] пляшущим и издевающимся над обнаженным 
родителем своим, – и политическою капитуляциеюсо стороны «соли земли» – тех, 
кого и враг не может не признать действительными представителями народа, чью 
волю, чей инстинкт, чью душу он хотел бы сковать навсегда морально и формально, 
чтобы обеспечить себя от неизбежного мщения, от возрождения народной энергии, 
которая, пережив бурю, может подняться и перевернуть все брестско-украинские 
карточные домики. Сдавши эту позицию, мы лишаем Россию навсегда 
моральногокредита в международных отношениях – ту Россию, которую весь мир 
отделяет еще or брестских «представителей». Эти две части сольются перед лицом 
человечества вединую Россию, и на челе ее будет отныне несмываемая печать 
проклятия Иудина. И когда по изменившимся политическим комбинациям Германия 
сама грубо оттолкнет предательницу и предаст ее всвою очередь, каким языком мы 
сумеем заговорить с нею? Участие Киевской Рады [68] могло бы служить нам 
практическим языком. Каким языком вправе говорить теперь Рада, предавшая Россию 
Германии и, в свою очередь, теперь предательски отброшенная ею? Трезвые 
политики кладут на весы и ту помощь, которую мы можем ждать от союзников, и 
значение нашего участия в будущем мирном конгрессе. Но к обоим этим фактам 
проявляется отношение весьма скептическое и даже тревожное. Союзники-де далеко, 
десант на Дальнем Востоке грозит нам новыми захватами, а на мирном конгрессе, 
будет ли Россия в нем участвовать или нет, никто за нее, выбывшую в роковую 
минуту из строя, не заступится.
 Имеет ли, должна ли иметь какое-либо значение для нашей ориентации та помощь, 
которую могут нам непосредственно в России оказать союзники, и весь вообще 
вопрос о десанте. Можно быть очень опасливым и относиться вполне отрицательно 
ко всякой мысли о десанте, можно признать совершенно фантастическою мысль о 
помощи союзников на территории России, но от этого не меняется ни наша 
обязанность стоять на стороне союзников, не умаляются и наши расчеты на то, что 
наше положение определится только в результате общей мировой борьбы. В этой 
борьбе нынешнее наше несчастье есть только эпизод. Результата общей мировой 
борьбы ждет маленькая и бессильная Бельгия, которой не раз предлагались 
соблазнительные условия сепаратного мира, ждет ее истерзанная, 
экспатриированная Сербия, и никто еще не дерзнул предъявить им обвинения в 
неправильной защите своих национальных интересов. Общий результат войны имеет 
по отношению к России еще особое значение. Восстановление Бельгии и Сербии 
явится для держав Согласия исполнением морального долга, в восстановлении 
России лично заинтересованы крупнейшие участники Четверного Согласия, [69] для 
которых весь смысл войны в уничтожении германской гегем