используя свои связи, прислал через Финляндию 
распоряжение о моем возвращении на Украину, где меня должны были оформить 
радистом на советское судно, регулярно заходившее в иностранные порты. Это 
давало бы мне возможность поддерживать постоянную связь между подпольем ОУН на 
Украине и националистическими организациями за рубежом. Коновальцу идея 
пришлась по душе, и он согласился с моим возвращением в Советский Союз.

С фальшивыми документами в сопровождении Сушко, заместителя Коновальца 
(Коновалец хотел убедиться, что я благополучно пересек границу), через 
Финляндию я добрался до советско-финской границы. Сушко привел меня туда, где, 
казалось, можно было безопасно перейти границу, проходившую здесь по болоту. 
Тем не менее, как только я приблизился к самой границе, меня перехватил финский 
пограничный патруль. Я был арестован и посажен в тюрьму в Хельсинки. Там меня 
допрашивали в течение месяца. Я объяснял им, что являюсь украинским 
националистом и стремлюсь возвратиться в Советский Союз, выполняя приказ своей 
организации (В Финляндии и Швеции рассекречены архивные документы полиции и 
контрразведки до 1947 года. В июне 1996 года мне передали ксерокопии протоколов 
моих допросов и объяснений в финской тюрьме).

Весь этот месяц атмосфера в Центре была весьма напряженной, поскольку Зоя 
Рыбкина сообщила из Хельсинки о моем возвращении. Чтобы узнать, что со мной 
произошло, на границу выехали Зубов и Шпигельглаз. Все считали, что, скорее 
всего, меня ликвидировал Сушко.

По истечении трех недель после моего ареста официальному украинскому 
представителю в Хельсинки Полуведько поступил запрос от финской полиции и 
офицеров абвера о некоем украинце, пытавшемся пробраться в Советский Союз. 
Между абвером и финской разведкой существовало соглашение о контроле над 
советской границей – любые перебежчики проверялись ими совместно. В конце 
концов меня передали Полуведько, который сопровождал меня до Таллина. Там мне 
выдали еще один фальшивый литовский паспорт, а в советском консульстве оформили 
краткосрочную туристическую визу для поездки в Ленинград. На сей раз с 
пересечением границы не было никаких проблем: пограничник проштемпелевал мой 
паспорт, а затем мне удалось улизнуть от интуристского гида, ожидавшего меня в 
Ленинграде. Уверен, что это вызвало настоящий переполох в отделении Интуриста и 
милиция наверняка была поставлена на ноги, чтобы разыскать пропавшего в городе 
литовского туриста.

Успешная командировка в Западную Европу изменила мое положение в разведке. О 
результатах работы было доложено Сталину и Косиору, секретарю ЦК 
Коммунистической партии Украины, а также Петровскому, председателю Верховного 
Совета республики. В кабинете Слуцкого, где я докладывал в деталях о своей 
поездке, меня представили двум людям: один из них был Серебрянский, начальник 
Особой группы при наркоме внутренних дел – самостоятельного и в то время мне 
неизвестного Центра закордонной разведки органов безопасности, – а другой, 
по-моему, Васильев, сотрудник секретариата Сталина. Ни того, ни другого я 
прежде не знал.

Позднее меня наградили орденом Красного Знамени, который вручил мне глава 
государства М. И. Калинин. Вместе со мной в Кремле орден Красного Знамени 
получил и выдающийся нелегал советской разведки Зарубин, только что 
возвратившийся из поездки в Западную Европу, почти в то же самое время, что и я.
 Мы встретились с ним тогда в первый раз. Позднее мы сблизились, и эта дружба 
продолжалась всю жизнь, хотя он был значительно старше меня.

Во время дружеского ужина в честь Зарубина и меня на квартире Слуцкого мне 
пришлось выпить – второй раз в жизни – стопку водки. Впервые это случилось в 
Одессе, когда мне было пятнадцать лет. Хотя я и был физически здоровым 
человеком, врачи определили, что мне противопоказаны алкогольные напитки 
крепостью выше двенадцати градусов. Однако Слуцкий и Шпигельглаз приказали 
принять «норму» за боевой орден, и на следующий день я лежал пластом. Реакция 
организма была ужасной: нестерпимая головная боль и рвота.

Весь 1937 и часть 1938 года я неоднократно выезжал на Запад в качестве курьера. 
Крышей для меня служила должность радиста на грузовом судне. Встретившись с 
Коновальцем, я ужаснулся, услышав, что ОУН передала немцам дезинформацию о том, 
что ряд командиров Красной Армии из числа украинцев – Федько, Дубовой и др. 
(позднее все они были ликвидированы Сталиным) – выражали свои симпатии делу 
украинских националистов. Люди Коновальца выдумывали подобные истории, чтобы 
произвести впечатление на немцев и получить от них как можно больше денег. 
Позднее мне довелось прочесть в украинской эмигрантской прессе, что такие 
красные командиры, как Дубовой, Федько и ряд других, делили якобы свою 
лояльность между советской властью и украинским национализмом. Коновалец 
решился сообщить мне об этом, поскольку знал, что как организатор украинского 
подполья я смогу узнать правду.

Когда в 1937 году я сообщил об этом Шпигельглазу, он высказал предположение, 
что контакты Дубового и других командиров с украинскими националистами и 
немцами не были невозможными. Думаю, что Шпигельглаз просто хотел прикрыть меня 
на случай, если бы я передал эту неприятную для нашего руководства информацию – 
ведь