Рядом девка спит румяная, пригожая. А в башке гудит, будто грузовик буксует на 
подъеме. Открывает девка свои ясные синие очи, глядит на меня, как в сказке. 
«Ты кто?» — спрашиваю. «Как — кто? Твоя жена. Или забыл?» Вижу, у нее уже вода 
в глазах накапливается. Вспомнил я вчерашнюю кутерьму и принялся утешать. А она 
плачет и плачет. «Чего же ты, — говорю, — слезы-то льешь? Я не отказываюсь. Как 
вчера обещал, так все и будет». А она опять плачет «Скажи, — говорю, — напрямки,
 в чем дело?» — «Да я, — говорит, — не для тебя плачу, а для себя. Какая 
несчастная — два раза замуж вышла, а бабой все никак стать не могу». 
 Тут грохнул такой хохот, что даже стекло в оконце, возле которого сидел 
Ромашкин, зазвенело тоненько, словно при близком разрыве снаряда. 
 — Ну, и чем это кончилось? — спросил Василий, когда все отсмеялись. 
 — А ничем и не кончилось, — солидно ответил Иван. — Мы с Груней душа в душу и 
по сей день. Вы, конечно, считаете, что у людей всегда сперва любовь появляется,
 потом они женятся. А вот у нас с Груней по-своему: сперва женились, а потом 
любовь располыхалась… Я ведь и фашиста почему в первом своем поиске удавил? Все 
от этой самой любви. Подумал, как фашисты над нашими бабами измываются, и не 
стерпел. От таких дум мне и теперь не убить фашиста тяжелее, чем убить. 
 Иван окинул всех быстрым взглядом. Разведчики не смеялись Обращаясь к 
Ромашкину, сказал: 
 — Конец не конец, а вроде бы точку какую в той истории я, товарищ лейтенант, 
все же поставил. Вышел через неделю после свадьбы рыбки наловить: Груня ухи 
захотела. А на реке меня этот прыщ, сам-шестой, встречает. Кроме него самого, 
ребята все здоровые, убить не убьют, а покалечить могут. Уточняю обстановку: 
«Не бить ли меня собрались?» — «Догадливый», — сипит Петька. «А за что? Не за 
девку ведь спор. Груня — законная моя жена». Вижу, смутил их, замялись. 
«Правильно, жена, — говорит Петька, — а у кого ты увел ее?» Да тут Назар, конюх,
 дал Петьке под зад, он аж в кусты полетел. Поднялся и вопит: «Меня же за мое 
угощенье обижаете!» — «Ты сам обидел нас, Петро, — сказал Назар. — На худое 
дело смутил: законного мужа разве бьют? Ставь еще две литры и пригласи Ивана, а 
не то самому фонарей подвесим». И что бы вы думали? Выставил Петька водку. За 
мир, значит. Одна маманя моя в обиде осталась: до дома не дотянул, без нее по 
дороге женился. 
 — Дуже гарно все зробилось! — воскликнул Богдан Шовкопляс. — Ты, Иван, сам 
великий, и душа у тэбэ большая. А вот за мэнэ ни одна дивчина замуж выходить не 
хотела. 
 Разведчики недоверчиво поглядели на Шовколяса: парень чернобровый, белозубый, 
глаза веселые. Правда, нижняя челюсть немного вперед выдается и нос чуть набок. 
Но это замечаешь, лишь приглядевшись, а так всем хорош — крепкий, рослый. 
 — Так я тильки теперь на справного чоловика похож став, — пояснил Богдан. — А 
був никудышний. Лежал колодой на печи, ревматизма мэни расколола ще хлопчиком, 
в десять рокив. По хате ковыляю, а шоб яку работу зробити или на игрище с 
хлопцами — ни-ни. Долежал до семнадцати рокив. В школы до седьмого классу 
доучился — учителя и на печи не забывали. Стал я почти жених, да кто за меня 
пойдет? Кому потрибна такая колода? 
 — Как же тебя в армию взяли? — удивился Королевич. 
 — Погодь, Костя, не забегай наперед… Ходили до мэнэ с уроками разни девчатки. 
И была среди них одна красавица, Галей ее звали. Така гарна, що очи ризало. А в 
самой ей очи — что твое море или там стратосфера. Звезды в них горят, як у той 
самой стратосферы. 
 Богдан разволновался, щеки у него порозовели, в глазах вроде бы тоже 
засверкали звезды. 
 — Я больной, больной, а красоту понимал. Дивлюсь на Галю, знаю — не для мэнэ 
вона, но ничего зробить не можу. Бона ще по вулице иде, а у мэнэ сердце аж в 
присядки пляшет… Женихи за Галей гужом, один краше другого: Харитон — бригадир, 
орденоносец, Михайло—тракторист, весь в куделях, як Пушкин, и даже учитель из 
школы, культурный, при галстучке, а голову потерял. И вдруг та Галю сама 
кидается на колени перед моей постелью, положила голову мэни на плечо, плаче и 
причитае: «Не можу я быть счастлива, коли ты всю жизнь маяться будешь. Зачем 
нас в школе учили? Или неправду умный человек сказал: не милости мы должны 
ждать у природы, а сами зробити себе счастливо життя! Я тэбэ выкохаю!» Як 
сказала она мэни такое, усе у мэнэ перевернулось. Уси тормоза, уси прокладки в 
суставах расслабились, кровь забегала там, куда раньше ей ходу не было! И 
свадьба у нас, Иван, тоже была необычная. Я не хотел свадьбы. «Погодь, — говорю,
 — проверь себя, Галю». А она: «Нет! Пусть будет свадьба, пусть люди бачут!» 
Сами понимаете, яко веселье, когда жених сиднем сидит, а невеста-раскрасавица 
вокруг него одна пляшет. Гости слезы тайком утирали. А моя Галю знай пляшет та 
песни спивае! 
 Богдан помолчал, вздохнул. 
 — После свадьбы она мэнэ в сад под яблони цветущие стала выводить. Где там 
выводить — выносила на руках своих. И все со смехом, с шутками. В хате — 
патефон, радио. Картинки из журнала «Огонек» на стенах наклеены, такие веселы, 
ярки картинки — цветы, море, птицы, корабли, леса. Вот так без докторов и 
выкохала мэнэ Галя. Ходить я начал, потом бегать, плавать. На комбайнера 
выучился, и все село любовалось нами. Я с поля иду, а Галя дождать не может, 
навстречу бежит. Будто чуяла — короткое наше счастье, будто знала наперед, что 
разлучит нас война… 
 На том и оборвал Шовкопляс свой рассказ о себе и о своей Гале. 
 В блиндаже было тепло, от печки шел домовитый запах сохнущей одежды. Воркуя, 
закипал чайник, но вдали потрескивали приглушенные бревенчатым накатом 
пулеметные очереди.