— Вовсе и не значит. Я хлебороб. Хлеб растил, тебя кормил. А охота — для души. 
Она как бы отдых. 
 — И все же ты охотник. 
 — Пусть так, — соглашается Иван. 
 — А скажи, Рогатин, жирафа ты ел? 
 — Жирафы в наших краях не водятся. Они в Африке. 
 — А я вот ел жирафа, — спокойно заявляет Саша. 
 — Как же ты в Африку попал? 
 — Зачем в Африку? Когда Киев наши войска оставляли, там зверинец разбежался. 
Вот мы с дружком и попробовали жирафятинки. Хотели еще бегемота попробовать, но 
я жирное мясо не люблю. 
 — Уж молчал бы, — осуждающе говорил Рогатин. 
 — А что? 
 — Под суд тебя надо за такие дела, вот что! Редких животных истреблял. 
 — Какой ты быстрый! — юлит Саша перед Иваном. — А ты бы не истреблял? 
 — Я — нет. 
 — Вот, значит, тебя и надо под суд! Приказ ведь был, отступая, ничего не 
оставлять фашистам — либо эвакуируй, либо уничтожай! А жирафа как эвакуируешь? 
Он ни в какой вагон не помещается. И на платформу его не заведешь: будет 
цеплять за семафоры. Ты у жирафа шею видал? Она, брат, поздоровее твоей! 
 Разведчики дружно смеялись: «Ну и Саша! Прищучил-таки Рогатина!» 
 На короткое время все смолкают: тема исчерпана. Но молчать в такой час не 
принято. Перед самым выходом на задание всегда полезно несколько отвлечься: ни 
к чему загодя переживать предстоящие трудности и опасности. Молчаливый Рогатин 
знает это не хуже других и потому сам возобновляет разговор, явно рассчитанный 
на всеобщее внимание: 
 — Да, братцы мои, разные в жизни бывают истории. Вот у меня, к примеру, такое 
произошло, что вы, пожалуй, и не поверите. Отслужил я срочную в тридцать 
восьмом году, еду домой. Все чин-чинарем — в купейном вагоне, телеграмму мамане 
послал: скоро, мол, буду. Вышел из поезда на полустанке Булаево, оттуда до 
нашей деревни рукой подать — километров сто. В Сибири сто километров не 
расстояние. Сначала подвез меня на тарантасе лесник, потом на двуколке 
ветеринарный фельдшер. Около Павлиновки он в сторону свернул, ну а мне пришло 
время заночевать. Иду вдоль деревни с новым чемоданчиком, сапоги скрипят, на 
груди «ГТО» и «Ворошиловский стрелок». Бабы на меня зырк-зырк. 
 — Конечно, такая кувалда прет! — хохотнул Саша Пролеткин. 
 — Ты погоди встревать, — одернул его Иван. — Так вот, иду я вдоль деревни, а 
впереди — музыка. Гуляют, значит. Подхожу к одной избе — окна в ней нараспах, 
каблуки стучат по полу, с крыльца сбегает кто-то и прямо ко мне: «Просим вас, 
товарищ боец, к нам на свадьбу». Я по скромности стал отнекиваться: нет, мол, 
благодарствую, ни к чему на свадьбе посторонний прохожий. А они: «Какой же вы 
посторонний, вы защитник Родины!» 
 Одним словом, затащили меня в хату. Гости плотнее сдвинулись, место мне дали. 
Ну, выпил. Молодых я поздравил. «Горько!» — сказал. Поцеловались они. Невеста 
такая крепкая, не то чтобы очень красивая, но крепкая… 
 — Жениха ты, конечно, не приметил, у тебя после службы глаза одну невесту 
видели, — опять вставил Саша. Иван с укором поглядел на Пролеткина. 
 — Ох, и балаболка ж ты, язык болтается в тебе как в свистке горошина!.. Был и 
жених, видел я его, да он мне не приглянулся — какой-то прыщавый, маленький. — 
Иван поглядел на Сашу и решил ему отплатить: — Ну, вроде тебя, такой же 
маломерка. 
 Саша обиделся, но промолчал. 
 — Как водится, — продолжал Рогатин, — и я в пляс пошел. Сперва барыню отгрохал,
 потом под патефон городские танцы с девками выкручивал. А пока, значит, я 
танцевал, в свадьбе какой-то разлад получился. Точно как у писателя Чехова в 
рассказе: жениху чего-то недодали, он и заартачился. Невеста — в слезы. А жених 
смахнул на пол тарелки с закусками и прямо по этим закускам прошагал к двери. 
Вынул цветок, который на пиджаке у него был, кинул на пол. «Все с вами!» — 
говорит. И ушел. Тут даже пьяные протрезвели, а трезвые, наоборот, очумели. Все 
притихли. Невеста рыдает. И так мне жалко ее стало, ну, не знаю, что бы для нее 
сделал. «Хочешь, — говорю, — я того сморчка возьму за ноги и разорву на две 
штанины?» Мамаша невестина струхнула: ох да ах, вы, конечно, наш защитник, но 
все же так по-страшному защищать не надо, может, Петька еще одумается. А я в 
ответ: да пусть, мол, хоть десять раз одумается, разве он ей пара?! Такая девка,
 а он прыщ, и ничего больше. Мамаша урезонивает меня: «Ну, все ж таки он жених. 
Куды она без него? Кто ее возьмет теперь, опозоренную?» — «Да хотя бы я! — 
говорю. — Со всей душой и сердцем!» Невеста даже плакать перестала. А у гостей 
рты таки раскрылись, будто хором букву "о" поют. На меня все внимание. Я и рад! 
Сажусь рядом с новобрачной, спрашиваю: "Пойдешь за меня? " У нее в каждой 
слезинке улыбка засверкала. «Пойду, — говорит, — с радостью, если вы всерьез». 
Ответствую ей: я, мол, боец Красной Армии, мне трепаться не полагается. Я не 
как тот сморчок, мне никаких приданых не надо. Мы сами с тобой своими руками 
все добудем и сделаем. Гости, которые поверили, стали опять гулять, а которые 
не поверили, ушли от греха подальше. Только сам я чуть оконфузился: ведь три 
года в армии не пил, захмелел с непривычки и свалился. 
 — Много же в тебя было влито, если такого бугая свалило! — не удержался 
Пролеткин. 
 На этот раз Рогатин не удостоил его даже взглядом и повел рассказ свой дальше 
без перерыва:
 — Наутро просыпаюсь. Где я? Пуховики подо мною. Постель вся новая, аж хрустит.