кроме доложенного вам ночью. 
 — Здравствуйте, товарищи! — еще более мощным, чем у Гарбуза, голосом сказал 
генерал. 
 Он был в высокой каракулевой папахе, в серой, хорошо сшитой шинели, очень 
длинной — кавалерийской. 
 «Меня бы за такую отругали, — подумал Василий, — нашему брату покороче 
положена». 
 — Ну, где ваш ночной герой? — спросил генерал, неторопливо расстегивая шинель. 

 — Вот он, — кивнул Караваев в сторону Ромашкина. 
 Генерал, не оглядываясь, сбросил шинель на руки Гулиеву, который уже стоял 
сзади. Осмотрел Ромашкина, не выпуская его руку из своей холодной и жесткой с 
мороза руки, произнес торжественно: 
 — Поздравляю, лейтенант, с наградой. Вручаю тебе от имени Верховного Совета 
медаль «За боевые заслуги». 
 Красивый, высокий старший лейтенант подал командиру дивизии красную коробочку. 

 — Дайте ножик или ножницы, — потребовал генерал. Майор Караваев догадался, для 
чего это нужно, быстро подал остро заточенный карандаш. 
 — Тоже годится, — одобрил генерал и расстегнул пуговицу ужасной, будто 
изжеванной гимнастерки Ромашкина. Покрутив карандашом, сделал в гимнастерке 
дырку, вставил туда штифт медали, потом залез рукой Василию за пазуху, на ощупь 
завернул гаечку и, хлопнув его по плечу, сказал: — Носи, сынок, на здоровье. 
Заслужил! 
 Оглушенный всем происходящим, Василий не мог понять, что Гарбуз, незаметно для 
других, подсказывает ему. Наконец, опомнясь, с большим опозданием гаркнул: 
 — Служу Советскому Союзу! 
 Гарбуз вздохнул с облегчением, а генерал похвалил: 
 — Ну, вот и молодец! 
 Адъютант развернул на столе карту, командир дивизии подошел к ней, подозвал 
Караваева и Гарбуза. 
 Ромашкин остался один на середине блиндажа и не знал, что же ему делать. 
Первое, на что он решился, — надеть шинель, чтобы никто не видел его 
отвратительной гимнастерки, правда, на ней теперь сияла новенькая медаль, 
которую очень хотелось потрогать. Но у двери стоял Гулиев — неудобно было 
обнаруживать свою слабость перед солдатом. Шепотом спросил ординарца: 
 — Где моя шинель? 
 — Здесь, товарищ лейтенант, — ответил Гулиев, не двигаясь, однако, с места и 
пристально глядя на медаль. — Разрешите посмотреть, товарищ лейтенант? 
 — Любопытствуй, — милостиво разрешил Ромашкин. Гулиев осторожно приподнял 
медаль двумя пальцами: 
 — Тяжелая. Серебряная, наверно? 
 — Конечно, — убежденно сказал Ромашкин, чувствуя, как успокаивается и обретает 
уверенность от этого разговора. 
 Он оделся, но некоторое время постоял еще на середине блиндажа, не решаясь 
обратиться к склонившимся над картой старшим начальникам. Самым рослым меж них 
казался почему-то генерал, хотя был он в действительности не выше Караваева и 
много ниже Гарбуза. 
 Когда командир полка наконец оглянулся, Ромашкин тихо спросил: 
 — Разрешите идти?
 Караваев шагнул к нему и тоже негромко сказал: 
 — Идите к начальнику штаба. Он вызовет Казакова и даст необходимые указания. 
Он в курсе дела. 
 Василий вышел на морозный воздух и вздохнул полной грудью. Часовой, охранявший 
блиндаж, усмехнулся, кивая на Ромашкина: 
 — Во, дали баню лейтенанту! Смотри, — обратился он к генеральскому коноводу, — 
аж пар валит! 
 — Мой может, — подтвердил коновод. — Так поддаст, что и дым пойдет! 
 Ромашкин никак не отреагировал на это. Он стоял счастливый, наслаждаясь 
тишиной и прохладой. Окружавший его заснеженный мир весь искрился… 
 Начальник штаба майор Колокольцев встретил Василия приветливо. Только дел у 
него было слишком много — разговаривать с лейтенантом не мог. А знал он все и о 
назначении лейтенанта, и о награждении медалью, и о том, что должен свести 
Ромашкина с Казаковым. 
 — Садитесь и ждите. Казаков сейчас придет, — пообещал майор, принимаясь что-то 
писать, временами поглядывая на развернутую карту, где цветными карандашами 
было нанесено положение войск — наших и противника, флажками обозначены штабы. 
 Ромашкин осмотрелся. Блиндаж начальника штаба был поменьше, чем у командира 
полка, но, пожалуй, еще уютней и удобней для работы: стол шире, хорошо освещен 
двумя лампами, которые стояли на полочках, прибитых к стене справа и слева: от 
такого освещения на карте не появлялось теней. На отдельной полочке — цветные 
карандаши, командирские линейки, циркули, компас, курвиметр, стопки бумаги, 
стеариновые свечи. 
 Писал начальник штаба быстро, крупным красивым почерком. Лицо у него 
отсвечивало желтизной не то от ламп, не то от усталости. Когда зуммерил телефон,
 майор брал трубку и, продолжая писать, говорил спокойным голосом: «Да, 
командир разрешает». Или: «Нет, командир с этим не согласен». Или даже так: «Не 
надо, к командиру не обращайтесь. Запрещаю!» И все писал, писал строчку за 
строчкой, которые, как и голос, у него были четкими и ровными. 
 Впервые наблюдал Ромашкин, как работает начальник штаба полка, и его многое