Следователь лет на пять старше Ромашкина, чисто выбритый, холеный красивый 
шатен, волосы лежат своими, не парикмахерскими волнами. Одет в форму 
политработника: петлицы без золотой окантовки, на рукавах звезды вместо 
шевронов. На петлицах три кубаря: значит, его звание политрук. 
 Следователь весело посмотрел на Василия и очень приветливо, будто продолжая 
прерванный разговор, сказал: 
 — Моя фамилия Иосифов, я буду вести ваше дело. — И сразу после этого перешел 
на ты. — Так за что же тебя, Вася, посадили? 
 Василий ожидал всего, чего угодно, только не такого вопроса. Он с искренним 
удивлением пожал плечами и ответил: 
 — Не знаю. Я в полной растерянности. Ничего не могу припомнить 
предосудительного. 
 — Значит, плохо вспоминал. Или скрываешь. Ну, что же, дам тебе еще недельку, 
иди, подумай, может быть, вспомнишь. 
 Василий с ужасом представил: еще неделю в этом вонючем, душном подземелье, он 
даже встал со стула от волнения. 
 — Товарищ политрук, вы что, какая неделя, госэкзамены же скоро в училище. 
 — Садись! Во-первых, я тебе не товарищ, а гражданин следователь, во-вторых, об 
училище забудь. Это для тебя этап пройденный. Хотя нет, я не прав, об училище 
ты должен все хорошенько вспомнить и откровенно рассказать мне о своей 
преступной антисоветской деятельности. 
 Василий даже улыбнулся: наконец-то проясняется! 
 — О какой антисоветской деятельности вы говорите, товарищ… гражданин 
следователь, я что, враг, что ли? Вы меня с кем-то перепутали. Давайте 
побыстрее разберемся, и отпускайте меня. Надо же такое придумать — 
антисоветский деятель! Нашли врага. Я же комсомолец. Меня не только наша рота, 
все училище знает. Генерал несколько раз награждал. Нет, вы что-то путаете! 
 Следователь добро посмотрел на Ромашкина и доверительно молвил: 
 — Я и так тебе кое-что лишнее сказал. Не я тебе, а ты мне должен говорить о 
своих преступных делах. Открытое признание облегчит твою участь. Иди, подумай и 
вспомни все хорошенько. А главное, не запирайся. Ты должен понять — если ты 
здесь, значит, нам все известно. 
 Следователь вызвал конвоира и коротко приказал: 
 — Уведите. 
 Ромашкин от порога обернулся и с надеждой попросил: 
 — Если вам все известно, так давайте об этом говорить. Что известно? Я не 
чувствую за собой никакой вины. 
 — А ты, оказывается, хитрее, чем я думал. Значит, будем говорить о том, что 
нам известно? А о том, что нам пока не известно, ты будешь помалкивать? 
 — Да скажите, наконец, в чем моя вина! — не выдержал и почти крикнул Ромашкин. 

 Следователь по-прежнему добро улыбался и ответил с укоризной: 
 — Не шуми, у нас шуметь не принято. Иди и думай. Время на размышление я тебе 
дам. 
 И дал. На следующий допрос Ромашкина привели через десять дней. Чего только не 
передумал Василий за эти казавшиеся годами долгие дни в подземной гробовой 
тишине. Как ни странно, от тишины у него стала появляться ломота в ушах. Выхода 
из камеры на оправку, раздачи баланды и хлеба он теперь ждал как приятного 
отдохновения. Появлялись охранники, начиналось какое-то движение. 
 Ромашкин еще раз перебрал всю жизнь в училище и не мог найти никакого 
криминала в своем поведении. Мысленно перечитал свои стихи, напечатанные в 
окружной газете «Фрунзевец». Ни одного предосудительного слова в них нет. В тех,
 которые не опубликованы, кое-что может не понравиться. Но они записаны в 
тетради, и читал их Василий только в узком кругу приятелей, в классе во время 
самоподготовки или вечером перед сном, когда лежали в постели. 
 Может быть, стихотворение о Ленине они имеют в виду? Но в нем теплая любовь к 
Владимиру Ильичу и сожаление, что в наши годы забывают. Неужели кто-то из 
курсантов донес? В стихотворении говорилось только о Ленине, но после прочтения 
его ребятам он добавил: «Зачем Ленина заслонять Сталиным? Он в годы революции 
не был вторым после Ильича деятелем в партии. Были покрупнее него». Наверное, 
болтал еще что-нибудь в таком же духе. Значит, были во взводе стукачи. Ромашкин 
перебрал всех друзей, вспоминал их лица, поступки, кто как к нему относился, 
какие задавал вопросы. Ни одного похожего на стукача не выявил, все ребята 
нормальные, настоящие друзья, все уважали его, даже гордились, что в их взводе 
чемпион и поэт. Может, из зависти кто-то хотел напакостить? Непохоже. Все парни 
искренние, однокашники, друзья на всю жизнь. 
 Обнаружив некоторую вину в своих стихах, Ромашкин на следующем допросе сам 
высказал это предположение следователю. Тот стал еще добрее. 
 — Молодец, додумался наконец до того, в чем надо признаваться. Значит, говорил 
о товарище Сталине оскорбительные слова? 
 — Нет, что вы! Наоборот, я говорил о Сталине уважительно, что он много добрых 
дел совершил и ему не надо приписывать то, что сделал Ленин. 
 — Хорошо. А теперь скажи, зачем ты заводил разговоры, порождающие сомнения в 
деятельности товарища Сталина? 
 Ромашкин честно ответил: 
 — Не было у меня никаких замыслов. 
 — Э нет, так не бывает! Вот представь, ребенок берет лопаточку и идет к 
песочнице. Зачем? Копать. Так это ребенок, а ты курсант, выпускник, почти 
командир. Не может у тебя быть такого — «не думал». Думал! А теперь признавайся,
 зачем ты вел пропаганду, оскорбляющую вождя народов?