головой, с оглушающе громким голосом, будто рожден был командиром. 
 Но если приглядеться внимательнее, у Караваева можно заметить строгую 
холодность в глазах и жесткую складку волевых губ. А Гарбуз весь доброта и 
покладистость. 
 До войны Караваев служил в Особом Белорусском военном округе, учился дважды на 
краткосрочных курсах и командовал последовательно взводом, ротой, батальоном. В 
сорок первом его батальон не раз попадал в окружение, но умело прорывался к 
своим, при этом Караваеву приходилось порой заменять и старших начальников, 
погибших в бою. Под Вязьмой он вывел из окружения остатки стрелкового полка, 
который потом доукомплектовал в Москве и снова повел в бой, теперь уже в 
качестве полновластного командира части, назначенного на этот пост приказом. А 
комиссаром к нему политуправление фронта прислало Гарбуза. В мирное время тот 
был вторым секретарем райкома партии на Алтае, с августа уже воевал и тоже 
успел вкусить горечь отступления, а потом радость первых побед. 
 Сейчас и Караваев, и Гарбуз были настроены на веселый лад — их только что 
похвалил командир дивизии. Сам того не подозревая, лейтенант Ромашкин своей 
находчивостью принес радость многим начальникам. 
 Но донесения об отпоре, который был дан фашистам взводом Ромашкина, шли снизу 
вверх по телефонной эстафете, и где-то на середине пути фамилия лейтенанта из 
них исчезла. Злого умысла тут, конечно, не было — никто не хотел присваивать 
его славу. Просто майор Караваев, докладывая командиру дивизии, сказал: 
 — У меня первый отличился — Журавлев. Отбил ночной налет, взял трех пленных. 
 Командир дивизии, в свою очередь, доложил командиру корпуса: 
 — Мой Караваев хорошо новый год начал — направляю пленных. 
 А командарма информировали в еще более обобщенной форме: 
 — В хозяйстве Доброхотова была ночная стычка, в результате взяты пленные… 
 Потом по той же эстафете пошла обратная волна и утром докатилась наконец до 
Ромашкина. Ему было приказано прибыть с наступлением темноты к командиру полка. 
Василий обрадовался: во-первых, приятно побывать в тылу (штаб полка 
представлялся ему глубоким тылом), во-вторых, он знал — ругать там его не будут,
 наоборот, наверное, скажут доброе слово, может быть, даже приказом объявят 
благодарность. Но как раз в те минуты, когда он шагал по тропе, натоптанной по 
дну лощины, куда не залетали шальные пули, Караваев и Гарбуз уже по-своему 
распорядились его судьбой… 
 Блиндаж командира полка приятно удивил Ромашкина. Здесь можно было стоять в 
полный рост, и до накатов оставалось еще расстояние на две шапки. Стол хотя и 
из ящиков, но на нем яркая керосиновая лампа с прозрачным пузатым стеклом, 
алюминиевые кружки, а не самоделки из консервных банок, настоящие магазинные 
стаканы с подстаканниками и чайными ложками. В углу блиндажа топчан, застланный 
серым байковым одеялом, и даже подушка в белой наволочке. И, что уже совсем 
невероятно, у самой лампы, хорошо ею освещенная, лежала на блюдечке неведомо 
откуда попавшая в такое время на фронт половинка желтого лимона. Василий увидел 
лимон и сразу ощутил его вкус и даже конфетный запах, хотя на столе конфет не 
было. 
 Стараясь не перепутать последовательность слов в рапорте, он доложил о 
прибытии. 
 — Покажись, герой, — весело сказал Караваев и пошел ему навстречу. 
 Василий покраснел, думая о своей затасканной шинели: в нее так въелась 
траншейная земля, что никак не удавалось отчистить бурые пятна. Он втянул и без 
того тощий живот, напряг ноги, выше поднял подбородок, чтобы хоть выправкой 
слегка походить на героя. 
 — Хорош! — похвалил майор и крепко пожал ему руку. Комиссар Гарбуз тоже 
откровенно разглядывал Ромашкина. 
 — Раздевайся. Снимай шинель, — дружески предложил комиссар. 
 Ромашкин смутился еще больше. Он не предполагал, что его так примут. Думал, 
поблагодарят — и будь здоров! А тут вдруг: раздевайся. Он же не раздевался 
почти полмесяца! Правда, все это время на нем был полушубок. Только собираясь в 
штаб полка, Василий решил надеть шинель. Казалось, в шинели он будет стройнее, 
аккуратнее. И, переодеваясь, с отвращением увидел, какая на нем мятая-перемятая 
гимнастерка. Предстать в ней сейчас перед командиром полка и комиссаром 
казалось просто невозможным. 
 — Может быть, я так?.. — пролепетал Ромашкин. 
 — Запаришься, у нас жарко, — резонно возразил комиссар. — Снимай! 
 Пришлось подчиниться. Василий беспрерывно одергивал гимнастерку, но она снова 
коробилась и будто назло вылезала из-под ремня. 
 — Ладно, не смущайся, — ободрил командир полка, — с передовой пришел, не 
откуда-нибудь. Садись вот сюда, к столу. — И, едва он присел, опять загремел 
голос Гарбуза: 
 — Расскажи-ка о себе, добрый молодец. Мы, к стыду нашему, мало тебя знаем. 
 — Погоди, Андрей Данилович, — сдержал его Караваев, — что ты сразу за дело? 
Давай лейтенанту сто граммов поднесем: и с мороза он, и с Новым годом 
поздравить надо, и за умелые действия отблагодарить. 
 — Согласен, Кирилл Алексеевич. 
 — Гулиев, флягу! 
 Чернобровый, со жгучими кавказскими глазами ординарец мигом оказался возле 
стола и налил в стакан. 
 — Пей, герой, согревайся, — сказал Караваев. 
 Василию вспомнилось, каким недопустимым проступком в училище считалось 
«употребление спиртных напитков». А сейчас майор сам предлагает ему сто граммов.
 И он, лейтенант Ромашкин, возьмет вот и выпьет прямо на глазах у командования…