удирающих. Вот уже совсем рядом один, запаленное дыхание со свистом вырывается 
из его груди — не дышит, а стонет от перенапряжения: «Ых! Ых!» 
 Ромашкин схватил немца за плечо. Оно оказалось мягким, рукой прощупывалась 
вата. «В разведку пошел, а столько понадевал на себя, вояка!» — мысленно 
упрекнул его Василий и ударил автоматом по голове. Уже размахнувшись, успел 
подумать: «Не пробить бы голову, вполсилы надо». Фашист, взмахнув руками, упал 
в снег. Но сразу вскочил и бросился на Ромашкина, стремясь схватить за горло 
скрюченными, растопыренными пальцами. «Когда же он успел рукавицы сбросить?» — 
удивился Ромашкин и привычным приемом, который много раз применял на ринге, 
отбил в сторону руки врага и так же автоматически влепил ему увесистый хук в 
челюсть. Немец крякнул и опрокинулся навзничь. Василий, будто на ринге, стал 
отсчитывать про себя: «Раз, два, три… Тьфу, да что я — рехнулся?» 
 Он окинул взглядом место стычки. Все было кончено. Солдаты тянули, держа за 
шиворот, еще двух упираюшихся гитлеровцев. Несколько убитых лежали, уткнувшись 
лицом в снег. Человек шесть мелькали вдали. Бирюков стоя, а Махоткин с колена 
били по ним одиночными, хлесткими на морозе выстрелами. 
 — Ушли, язви их в душу! — сказал Махоткин с досадой и прекратил стрельбу. 
 Ромашкин кивнул на убитых: 
 — Собирай их, ребята, и давайте быстро в траншею. Сейчас сабантуй начнется! — 
Склонившись к своему пленному, дернул его за рукав: — Эй, ауфштеен! Хватит 
прикидываться, не так уж сильно я тебе врезал. — И честно признался: — Но 
врезал все-таки от души! Давай, давай, ауфштеен! 
 Немец таращил мутные после нокаута глаза, тряс головой, пытаясь смахнуть одурь,
 с опаской поглядывал на лейтенанта. 
 — Пошли, форвертс! — командовал Ромашкин. — Сейчас твои друзья добивать начнут.
 Теперь твоя жизненка им до фенъки. Теперь им важнее убить тебя, чтобы не давал 
сведений. Понял? 
 Солдаты за руки и за ноги волокли убитых гитлеровцев. Надо оттащить их в 
сторону, а при случае и закопать. В боевом охранении были опытные бойцы, знали: 
чуть потеплеет, и трупы станут разлагаться, тогда не устоишь от смрада на посту.
 
 В душе каждый гордился своим командиром: «Башковитый, хоть и молоденький». 
 Бирюков подвел к взводному еще одного немца и, как бы продолжая недавний 
разговор, сказал: 
 — Вот, товарищ лейтенант, может, он и хорошо стреляет, а все же я изловил его. 

 — Молодец, Бирюков, ты как русский медведь, тебя только раскачать надо. 
 Солдат насупился. 
 — Какой же я медведь? Я человек, красноармеец. У меня дети есть. Они, чай, не 
медвежата. 
 — Не обижайся, так обо всех нас, о русских, говорят. И, может, правильно это: 
не очень мы поворотливые, долго раскачиваемся, но уж когда встанем на дыбы, 
клочья полетят. 
 — Если в таких смыслах, я согласен, — Бирюков улыбнулся. 
 Пока темно, надо было поспешить с отправкой пленных на НП командира роты. Днем 
с ними не выбраться. И от обстрела их нужно сберечь. 
 Страннее дело — война. Вот стоят перед Ромашкиным враги. Они хотели убить 
лейтенанта и двенадцать его солдат. Если бы им повезло, перебили бы всех 
беспощадно. Может быть, одного — двух пощадили, потому что нуждаются в «языках».
 Но попались сами. И лейтенант Ромашкин, которого они хотели убить, заботится, 
чтобы поскорее увести их от опасности. А сам останется здесь под обстрелом, и 
кто знает, может, его убьют в отместку за этих вот пленных. 
 Василий по телефону доложил обо всем командиру роты, применяя нехитрый код, 
который вряд ли мог ввести кого-нибудь в заблуждение, но все же имел на фронте 
широчайшее распространение: 
 — У меня "у" нет, "р" тоже нет. Пришлите «картошки», «гороха» не надо. Трех 
«зеленых карандашей» высылаю в сопровождении двух моих « карандашей». 
 — Давай зеленых немедленно! — громко и властно сказал лейтенант Куржаков. Он 
всегда говорил с Ромашкиным громко и властно — считал, что так нужно, потому 
что в равном с ним звании занимал должность командира роты… 
 Первая мина взвыла, забираясь вверх и отфыркиваясь, стала падать на высотку 
боевого охранения. С железным хряском и звоном она разорвалась недалеко от 
траншеи. И тут же другие мины замолотили в мерзлую, звонкую землю, будто их 
бросали сверху. Ни выстрелов, ни воя при их приближении в грозе разрывов уже не 
было слышно. 
 Тяжелые снаряды тоже долбили землю. Высотка вздрагивала и гудела от этих тупых 
ударов. 
 Боевое охранение укрылось в своем блиндаже. Все молча курили. Лица казались 
спокойными, даже безразличными. Когда близко разрывался снаряд, из всех щелей 
между бревнами наката словно опускались грязные тонкие занавески. Если же мина 
или снаряд грохались подальше, из-под бревен — там и тут — текли прозрачные 
струйки. И хотя солдаты внешне не выказывали беспокойства, в душе каждый гадал: 
попадет или нет? И каждый, не веря ни в бога, ни в черта, не зная ни одной 
молитвы, все же обращался к какой-то высшей силе, робко просил ее: «Пронеси 
мимо!.. Пронеси!..» 
 А в другом блиндаже, попросторнее, у стола, сбитого из снарядных ящиков, 
сидели командир полка майор Караваев и батальонный комиссар Гарбуз.
 По внешности Караваев скорее сошел бы за политработника: среднего роста, в 
меру общителен, русоволос, голубоглаз, и потому лицо его выражает какую-то 
домашнюю мягкость. Гарбуз, напротив, высокий, плечистый, с лобастой бритой