изуродованные пушки с разорванными стволами — все это, как и тысячи вражеских 
трупов, постепенно заметала снежная поземка. 
 Однако и наши войска несли в ходе боев большие потери, Постепенно атаки полков 
и дивизий, как штормовые волны затихающего океана, истощив силы, били все 
слабее и слабее и наконец остановились, клокоча и бушуя местными боями на 
изогнутой и изломанной линии фронта. 
 Полк, в который вернулся из госпиталя Ромашкин, совершенно выбился из сил. 
Поредевшие батальоны закрепились в открытом снежном поле между двумя сгоревшими 
деревеньками, вдолбились в промерзшую землю и держали оборону в ожидании 
дальнейших распоряжений. 
 Пришла новогодняя ночь. Подвывал ветер, шуршала поземка. В небе вместо луны — 
тусклое ее подобие, будто жирное пятно на серой оберточной бумаге. 
 Василий Ромашкин отодвинул загремевшую на морозе жесткую плащ-палатку и вышел 
из блиндажа в траншею. Постоял там, втянув голову в теплый воротник полушубка, 
подождал, пока глаза привыкли к мраку. Холодный воздух быстро обволакивал его, 
вытесняя из-под одежды тепло землянки, пахнущее хлебом и махоркой. Стараясь не 
двигаться, чтобы подольше сохранить это приятное тепло, Василий спокойно и 
привычно оглядел нейтральную зону. Пологие скаты спускались от нас и от немцев 
к извилистой полосе кустарника, росшего вдоль речушки, спрятанной подо льдом. 
 Было мглисто и тихо. Поземка подкралась к траншее и с легким шипением кинула 
жесткий снег в лицо. Ромашкин только попытался сдунуть его, но рук из карманов 
так и не вынул: в карманах еще осталось домовитое тепло. 
 Дежурный пулеметчик Ефремов, пожилой человек, выглянул из-за поворота. Шинель 
его спереди была испачкана землей: наблюдая за нейтралкой, он прижимался к 
стенке траншеи. Увидев командира, не без умысла завел неторопливый разговор со 
своим помощником: 
 — Чтой-то долго не волокут нам седни харчи. 
 — Загуляли, наверное, и запамятовали о нас, — весело и звонко ответил 
молоденький солдатик Махоткин. — Новый год — сам бог велел гулять! 
 — Не может такого быть, — спокойно возразил Ефремов осипшим на морозе голосом.
 — Если бы ты сидел там, запамятовал бы. Ты вертопрах известный. А ротный 
командир никак запамятовать не может. 
 Василий сам был голоден и хорошо понял солдат. 
 — Звонил я, вышли уже, — сказал он, не сводя глаз с нейтральной зоны. — Давно 
вышли. Где их черти мотают?.. 
 Пулеметчики ничего не ответили, только Махоткин подмигнул Ефремову, что, 
наверное, значило: «Порядок. Узнали, что хотели». 
 А Василий, глядя на редкие, лениво взлетающие немецкие ракеты, думал о своем: 
«Говорят, желание, загаданное на Новый год, сбывается. Ну, какое у меня 
желание? О чем загадать? Чтобы не убили? Сегодня каждый и у нас и у немцев 
такое загадывает. Что же, все живы останутся?.. Нет, надо задумать что-нибудь 
более реальное». 
 Василий даже плюнул от досады и пошел проверять посты. 
 Постов было три. Один уже видел — это пулеметчики. Другой — в самом конце 
траншеи, на правом фланге. Третий — на левом. 
 Блиндаж, из которого вышел Василий, находился посередине — на него и опиралась 
дуга траншеи, как брошенное на землю коромысло. Высотка же, со всех сторон 
окруженная полями и перерезанная поперек этой траншеей, походила на лепешку. 
Она была далеко впереди позиции батальона, и солдатам, занимавшим ее, 
полагалось раньше всех обнаружить противника, если тот двинется вперед, 
задержать его, дать батальону возможность подготовиться к отпору. Потому-то и 
высотка, и лейтенант с двенадцатью солдатами, окопавшимися здесь, назывались 
боевым охранением. 
 Днем сюда не могли подойти и даже подползти ни свои, ни немцы. Зато ночью 
можно подобраться с любой стороны — ни минных полей, ни колючей проволоки перед 
траншеей нет. Единственным тоненьким нервом, который связывал взвод с главными 
силами батальона, была черная ниточка телефонного кабеля. Она лежала прямо на 
снегу, ее, наверное, хорошо видно в бинокль со стороны противника — немецкие 
минометчики, дурачась от нечего делать, перебивали кабель многократно. После 
этого взвод подолгу сидел отрезанным: в светлое время связисты на голое поле не 
выходили, знали, что их поджидают фашистские снайперы. 
 … К последнему изгибу траншеи Василий приблизился крадучись. Выглянув из-за 
поворота, увидел часового, тот стоял к нему спиной. 
 — Спишь? 
 — Заснешь тут, — мрачно сказал часовой. — В животе как на шарманке играют. Я 
вас слышал, товарищ лейтенант, когда вы еще с Ефремовым разговаривали. На 
морозе далеко слышно… Так где же кормильцы-то наши, товарищ лейтенант? Почему 
жрать не принесли? 
 — Несут. Скоро будут… 
 На другом — левом — фланге рядовой Бирюков тоже не спал и тоже спросил о еде. 
 Василий не успел ответить, стрелы трассирующих пуль пронеслись над головой, 
звонко, будто хлысты цирковых дрессировщиков, щелкнули над самым ухом. 
Лейтенант и солдат пригнулись, пулеметная очередь вспорола бруствер и обдала их 
земляным и снежным крошевом. 
 — Во дает! — сказал Бирюков. 
 Василий мгновенно представил немецкого пулеметчика в зеленоватой шинели, в 
каске, пулемет с толстым дырчатым кожухом на стволе, колышки разной высоты или 
ступенчатую дощечку под прикладом пулемета. Все важные цели пулеметчик 
пристрелял засветло, для каждой под приклад забил колышек или сделал срез на 
доске, а теперь вот, ночью, ставит приклад на эти подпорки и в темноте бьет