— Надо же так намазать! — Ромашкин выругался. — Тыловые чучела безголовые! 
 Он схватил какие-то тряпки, стал обтирать кожух и затвор автомата. 
 — Государственное добро полагается беречь, — невозмутимо поучал боец. 
 Он отбегал куда-то в темные углы и возвращался то с шинелями, то с 
гимнастерками. 
 — Одевайтесь по-быстрому! Сапоги вот, шинелки. Околеете в бельишке-то! 
 Едва они успели одеться, как у госпиталя послышалась частая стрельба, взревели 
моторы танков, хлестко вспороли морозный воздух выстрелы танковых пушек, 
грохнули близкие разрывы. 
 Крадучись, все четверо вышли из-за сарая и увидели свои родные 
тридцатьчетверки. Стреляя вдогон уходящим гитлеровцам, танки неслись по 
центральной улице поселка. 
 Ромашкин вслед за Деминым и Линтваревым вбежал в палату и в наступающем 
утреннем рассвете увидел страшное зрелище. Убитые лежали в самых невероятных 
позах. Было ясно, что все они метались в поисках спасения, и так, на бегу, 
настигла их смерть. Только военврач лежал у входа с раскинутыми руками, да 
девушки-медсестры сжались комочками у стены. 
 То ли от предутренних сумерек, то ли от пережитого Ромашкину все окружающее 
казалось синего цвета: оконные проемы без стекол, халаты на убитых, лица 
стоявших рядом людей и даже кровь, растекшаяся по полу. 
 У входа в свою палату Василий перешагнул через трупы двух фашистов, мысленно 
отметил: «Это Городецкий их застрелил. Где же он сам?» 
 Капитан лежал у окна, вокруг него были грязные следы сапог и россыпь стреляных 
немецких гильз. В Городецкого, видно, выпустили несколько автоматных очередей. 
На полу возле двери Василий увидел тетю Машу с раскинутыми, как и у военврача, 
руками. Она тоже встала на пути врагов, не хотела их пускать. 
 Пришли в госпиталь командиры из батальона, выбившего фашистов. 
 Линтварев, где-то нашедший свою одежду, в полной форме, подтянутый, подошел к 
ним и строго сказал: 
 — Товарищи, вы все это видите своими глазами, будете свидетелями. Надо 
составить акт — это нарушение международного пакта. Это варварское преступление.
 
 Командир в овчинном полушубке мрачно посмотрел на него, ответил глухо: 
 — Нет, мы не свидетели. Мы — судьи, нам не нужны никакие акты. Мы будем бить 
сволочей беспощадно. 
 Они ушли. А Линтварев спросил Ромашкина и Демина: 
 — Может, мы с вами составим?.. 
 — Иди ты… знаешь куда, — грубо сказал танкист. 
 — Вы, пожалуйста, не забывайтесь, товарищ старший лейтенант, — одернул его 
Линтварев. — Я старше вас по званию… 
 Но танкист, уже не слушая, ушел из палаты. 
 Ромашкин достал из тумбочки бритву, планшетку, письмо от мамы, аккуратно 
сложил все и пошел на склад искать свою одежду. Когда он в полной форме 
вернулся в госпиталь, там наводили порядок откуда-то подоспевшие незнакомые 
медики. 
 — Вы из здешних раненых? — спросила женщина-военврач, похожая на армянку. 
 — Я уже выписывался. Мне бы документы, — соврал Ромашкин. 
 Женщина с состраданием глядела на лейтенанта. Он так крепко сжимал автомат, 
что пальцы на руке побелели и, наверное, онемели, а сам он не замечал этого. 
Она понимала — лейтенанту надо уйти отсюда как можно скорее. 
 — Может быть, вас направить в другой госпиталь? — спросила она участливо. 
 Ромашкин испугался. 
 — Нет, нет, только на фронт. 
 — Я понимаю, милый. Но здоров ли ты? У тебя повязка, — за расстегнутым воротом 
гимнастерки был виден бинт. 
 — Это последняя повязка. Точно вам говорю, меня собирались выписать. 
 — Хорошо, лейтенант. Пойдем в штаб, посмотрим твои бумаги и все оформим. 
 Через час Ромашкин получил свои документы, направление в офицерский резерв 
армии, продовольственный аттестат и дорожный паек — колечко сухой колбасы, две 
селедки, кусочек старого свиного сала, полбуханки черного хлеба и немного 
сахарного песку в газетном кульке. 
 Он пошел на опушку леса, где выстроились в ряд могилы. Постоял у пирамидки со 
своей фамилией и инициалами отца. Подумал: «Теперь, папа, рядом с тобой лягут 
тетя Маня, капитан Городецкий, доктор Микушов, Рита и Фатима — наши сестрички». 
Василий жалел этих так внезапно погибших людей, от которых видел только хорошее.
 Но от того, что они будут похоронены рядом с отцом, на душе Василия 
становилось не то чтобы легче, а как-то спокойней за отца. 
 — Прощай, папа. Прощайте, товарищи… — тихо сказал он и пошел на окраину 
поселка, к дороге, по которой сновали машины и скрипели на морозе повозки. 
 Василий тревожно вслушивался в себя — не дает ли знать беганье босиком по 
снегу, да еще в одном белье? Но внутри, в груди, и особенно в голове, было 
пусто — ни жара, ни тепла, будто там остались холод и тишина, которые он застал 
в палате с расстрелянными. Лишь где-то на дне души возникло новое чувство, 
колючее, обжигающее, больное, которого он не ощущал в себе раньше. Как оно 
называлось, это новое чувство, Василий не знал. На что оно похоже? И вдруг 
вспомнил Куржакова: как тот дрался, как исступленно бил всем, что попадало под 
руку. Вот и Василию хотелось сейчас так же бить фашистов, стрелять в них, 
колоть штыком, душить руками, грызтьзубами. «Это — ненависть!» — понял Василий 
и даже остановился, чтобы прислушаться к ней и лучше ощутить ее жжение. 
 На полях Подмосковья чернели сгоревшие танки, опрокинутые автомобили,