обязательно должен быть. 
 Линтварев резко поднялся: 
 — Вы, товарищ лейтенант, говорите, да не заговаривайтесь. Зачем вы пытаетесь 
породить какие-то сомнения насчет товарища Сталина? Вы, товарищ капитан, 
слыхали его слова? 
 Комбат подошел к Василию, склонился над ним, глухо сказал: 
 — Ничего я не слышал. Бредит парень, а ты, комиссар, политику ему пришиваешь. 
Лежи, лейтенант, лежи спокойно. Сейчас я тебе водички подам. 
 Ромашкина стал бить кашель, он застонал от боли, но сознание было ясное. 
 — Нет, я все помню… Я же там был… Кых-кых. Комбат моргал ему глазами: молчи, 
мол, не будь дураком. И Ромашкин понял. 
 Когда Линтварев куда-то вышел, Городецкий сказал: 
 — Ты поосторожнее с такими словами. Не то отправят тебя куда-нибудь подальше и 
в противоположную сторону от передовой. 
 — Почему вы всегда о передовой говорите как-то странно. Городецкий улыбнулся, 
обнажив прокуренные желтые зубы, и стал рассказывать:
 — С этим делом так было. Я служил на Дальнем Востоке. Ну, как началась война, 
все стали проситься на фронт. А командир полка никого не отпускал. Да от него 
это и не зависело. А был он мужик хитрый и всем обещал: «Кто проявит себя 
хорошо и окажется достойным, буду ходатайствовать об отправке на передовую». На 
стрельбах я и еще один комбат — капитан Чикунов — отличились. Командир полка 
сказал перед строем: «Буду ходатайствовать о направлении в действующую армию». 
А сам, конечно, не выполнил. Вот и пошла меж командиров поговорка — чуть что: 
«Будем ходатайствовать об отправке на передовую». Надолго прилипли эти слова. И 
я забыть их не могу. 
 Добрейшая Мария Никифоровна принесла Ромашкину из деревни домашнего молока, 
нагрела его, добавила «нутряного» сала и поила, приговаривая: 
 — Нутряное сало как рукой всю болезнь сымет. А молоко настоящее, не порошковое.
 В порошковом никакой силы нет. Нальешь в него воду — и все: вода была, вода и 
осталась. Нешто это молоко? 
 Ромашкину была приятна заботливость Марии Никифоровны. Но втайне он жалел, что 
за ним ухаживает старенькая нянечка. В большой палате ухаживали за ранеными, да 
и к ним заходили молодые медсестры, с подведенными бровями и кокетливо 
пристроенными накрахмаленными платочками. Хорошо, если бы такая постояла рядом, 
поговорила, прикоснулась к лицу или к руке. У Марии Никифоровны косынка тоже 
белая, только подвязана по-бабьи, узелком под подбородком. Старая нянечка 
замечала взгляды Василия в сторону молоденьких сестриц и радовалась — совсем 
ожил парень. 
 — Скоро на ноги поднимешься, — говорила она, — будем на танцы ходить. Ты со 
мной будешь фокстротить, так как я выходила тебя. 
 Ромашкин смущался, но поддерживал шутку: 
 — Мы с вами румбу оторвем, тетя Маня. 
 Госпиталь пополнялся новыми ранеными. Стоны, ругань. Крики слышались в большом 
зале и в классах. Вновь прибывшие приносили в дом свежесть морозного воздуха. 
Но через день, другой все входило в прежнюю колею. Многие тяжело раненные 
умирали — их уносили. Тем, кто выживал, облегчали страдания. А воздух 
наполнялся гнилостным запахом старых ран. 
 Ромашкин уже стал ходить. Когда показывали кино, он со своей табуреткой 
отправлялся в общую залу, шутил с молодыми сестрами. В его палате появился 
новый сосед — старший лейтенант Гасанов. Ему оторвало стопу, но он еще не 
понимал этого, просил Ромашкина: 
 — Накрой ногу, мерзнет. 
 Ромашкин расспрашивал Гасанова о последних боях. 
 — Ты где был, на каком участке? 
 — Истру знаешь? Водохранилище там. 
 — Слыхал. 
 — Вот его и удерживали. 
 — На берегу легче обороняться, это не то что в открытом поле. 
 — Легче, говоришь? Оно же замерзло, как по земле ходить можно. 
 — Правильно, да ты говори спокойно, не волнуйся. 
 — Как говорить спокойно, если оттуда нас выбили? Понимаешь, ночью по льду 
подошли, атаковали, захватили плацдарм. Вот на этом плацдарме меня и ранило в 
плечо и в ногу. Ты не видал, большая у меня рана? 
 — В бинтах все, — опуская глаза, врал Ромашкин. 
 — Ну ничего, зарастет. Так вот, понимаешь, они к нам по сплошному льду 
подкрались, а мы, когда вышибали их, в атаку шли где по льдинам, а где вплавь 
между ними. Разбило все нашими и немецкими снарядами. Ух, и вода была! До сих 
пор нога мерзнет. Закрой, пожалуйста, будь другом. 
 Ромашкин сам уже ходил на перевязки и за лекарствами, подолгу задерживался в 
процедурной, разговаривал то с рыженькой белолицей Ритой, то с черноглазой 
татарочкой Фатимой. Мария Никифоровна теперь все время лопотала у койки 
Гасанова, что-то ворковала ему про «танции», про теплый Ташкент, куда его скоро 
эвакуируют, а там — на родине — он непременно согреется. 
 Дни в госпитале тянулись однообразно и скучно. Раненые, в большинстве молодые 
парни, как только начинали ходить, искали развлечений. А что придумаешь в 
четырех стенах? Но все же забавлялись. У красноармейца Посохина не ладился 
желудок, ему делали клизмы. Как только он удалялся в процедурную для принятия 
очередной порции воды, несколько бойцов занимали все кабины в уборной. Посохин 
бегал вдоль дверей и с нарастающим смятением звал: 
 — Братцы, откройте! Ребята, нельзя же так!