Ромашкин возвращался в свою траншею и думал о Куржакове: «Что за странный 
человек? В бою улыбается, когда затишье — на людей рычит. Даже комбату резко 
отвечал…» 
 Ромашкин шел по хрустящему снегу, видел редкие ракеты над передним краем и 
цепочки трассирующих пуль. Он думал о том, что получил боевое крещение как 
командир, и теперь дела пойдут лучше. Вдруг одна из огненных цепочек полетела 
прямо в него. Ромашкин не успел лечь, и огненное жало впилось в грудь. Падая, 
он ощутил, будто оса грызет, жалит уже где-то внутри, подбираясь к самому 
сердцу. 
 «Как же так? Почему в меня?» — удивился Ромашкин. А оса жалила так больно, что 
померк свет в глазах. 
 Во взводе подумали — лейтенант засиделся у ротного. Куржаков считал, что 
Ромашкин давно отсыпается в своей землянке. А телефон взводному командиру не 
полагается. 
 Всю ночь пролежал на снегу Ромашкин, истек кровью, закоченел. Наткнулись на 
него только на рассвете, оттащили к воронке. Там не зарытыми еще лежали бойцы, 
расплющенные прямым попаданием в блиндаж. Совсем недавно на них с содроганием 
смотрел сам Ромашкин. 
 Куржаков пришел взглянуть на последнего взводного своей роты. Да, он постоянно 
ругал Ромашкина и высказывал свою неприязнь, но в душе считал его наиболее 
способным из своих командиров и теперь искренне опечалился его смертью. Тем 
более, что кое-чему уже научил лейтенанта Ромашкина, дальше с ним воевать было 
бы легче. 
 Куржаков расстегнул нагрудный карман Ромашкина, чтобы взять документы, и 
уловил слабое веяние живого тепла. Ротный поискал пульс, не нашел и приложил 
ухо к груди лейтенанта. 
 — Куда же вы его волокете? — гневно спросил Куржаков оторопевших 
красноармейцев. — Живой ваш командир! Несите в санчасть. Эх вы, братья-славяне! 

 — Так задубел он весь, — виновато сказал Оплеткин. 
 — Ты сам задубел, в могилу живого тянешь! Несите бегом, может, и выживет.




 Умирать нам рановато


 Ромашкин открыл глаза и увидел пожилую женщину в белой косынке. 
 — Ну, вот мы и очнулись, — сказала она. 
 Василий удивился — откуда женщина его знает! Кажется, это она торговала 
вареной картошкой. Но как она сюда попала? А вернее, как он попал к ней? 
Василий спросил: 
 — Это вы продавали картошку? Она кивнула: 
 — Я, милый, я. 
 — Я про станцию, где наш эшелон остановился. 
 — Правильно, — согласилась женщина, — и я про станцию и картошку. 
 Ромашкин понял — она соглашается потому, что он больной, нет, не больной, а 
раненый. Он вспомнил: однажды болел отец, и мама всему, что бы он ни говорил, 
поддакивала, со всем соглашалась. Тяжелобольным не возражают, им нельзя 
волноваться. «Значит, я тяжелый». 
 — Он еще бредит, — сказал грубый голос рядом. Василий посмотрел — рядом на 
кровати сидел человек в нижнем белье. 
 — Нет, не бредит, — удивился тот, — на меня смотрит. 
 — Где я? — спросил Ромашкин женщину. 
 — В госпитале, милый, в госпитале. 
 — В каком городе? 
 — В поселке Индюшкино. 
 Ромашкин улыбнулся. 
 — Смешное название. 
 — Смешное, милый. Ты больше не говори. Нельзя тебе. 
 —А почему? Куда я ранен? — И вдруг вспомнил, как огненная оса впилась в грудь. 
Она еще была в нем, тут же заворочалась, стала жалить внутри. Ромашкина забил 
сухой, разрывающий грудь кашель. — Осу выньте, осу! — застонал он. 
 — Опять завел про осу, — сказал сосед нянечке. — Опять он поплыл, Мария 
Никифоровна. 
 — Это ничего, — ответила нянечка, поправляя подушку. — Уж коли в себя приходил,
 значит, на поправку идет. 
 Ромашкин лежал в полевом госпитале километрах в двадцати от передовой. Здесь 
были самые разные раненые, такие, кого не было смысла увозить в тыл: ранения 
легкие, несколько недель — и человек пойдет в строй; и такие, кого сразу нельзя 
эвакуировать, они назывались нетранспортабельными. Их выводили из тяжелого 
состояния и уж потом отправляли дальше. Ромашкин был «тяжелым» не только по 
ранению, а из-за простуды и большой потери крови. 
 Вскоре ему стало лучше. Теперь он уже не проваливался в темную мягкую пропасть,
 все время был в сознании. Только мучил раздирающий все в груди кашель. От 
этого кашля и сотрясения рана горела и кровоточила. 
 Пожилой военврач со шпалой на петлице, видневшейся из-под белого халата, 
весело говорил: 
 — Просто удивительно!.. В мирное время человек с таким букетом — сквозное