мне дорого стоил. Я привез тебя работать, а ты стал балластом». 
 Сидней устроился тренером на работу в «Российскую лигу бокса», его знания там 
оценили не только профессионально, но и материально. Хорошо зарабатывая, Сидней 
подумал: «Зачем уезжать — дома мне так платить не будут. Поработаю и вернусь с 
хорошими деньгами». И заработал бы, но вспыхнула революция. Русским стало не до 
бокса, драки не на рингах, а по всей стране заполыхали. Сидней не остался в 
стороне. Классовый инстинкт забурлил и в нем. Сидней в Америке работал на 
заводе, поэтому записался в интернациональную роту, дошел с боями до Оренбурга, 
а когда кончилась гражданская война, осел здесь до лучших времен для 
возвращения на родину. А потом прижился, завел семью — жену и детей. Работал 
тренером в «Динамо», а затем вот еще и во Дворце пионеров. 
 Здесь дети ему и он им пришлись очень по душе. Возился он с ребятами с утра до 
ночи, был им и другом, и добрым наставником. Вырастил Сидней до войны немало 
хороших боксеров, даже чемпионов разных соревнований. В том числе и Василия, 
который выиграл первенство области. 
 Ни знаменитым поэтом, ни большим чемпионом Ромашкин не стал — помешала не 
только война, но и события, выпавшие на его долю еще до нападения Германии. 
 А произошло вот что. В те годы Оренбург назывался Чкалов, в честь легендарного 
летчика. Было в городе летное военное училище. Профессия военного в те годы 
была самая престижная. Летчики-командиры в их синей форме, при белых сорочках с 
галстуком, с золотыми крылышками на рукаве покоряли не только девушек, но и 
юношей. Не был исключением и Василий. Написал первый в своей жизни рапорт с 
просьбой допустить к экзаменам и принять в училище. Допустили. А экзамены 
конкурсные: восемь желающих на каждое место. Василии преодолел это препятствие 
легко — в школе хорошо учился, да и готовился специально к сдаче каждого 
предмета. Сдал он все, что полагалось, на «отлично», но вдруг врачи обнаружили, 
что правый глаз видит на одну сотую слабее левого. Это для летчика недопустимо. 
Зачем брать такого, когда есть восемь человек на место — с полноценным зрением. 

 Но сжалились члены комиссии над парнем, который так успешно сдал трудные 
экзамены, к тому же спортсмен, командир из него получится хороший, предложили 
Ромашкину поступать в пехотное училище, куда он со своим зрением проходит. 
 Василий посоветовался с отцом, тот, как всегда, немногословно ответил: «Смотри,
 тебе служить». Мать запорхала вокруг него, понимая огорчение сына, утешала: «И 
пехотный офицер — тоже хорошо. Вон мой брат Сережа был пехотный, а какой 
красавец! Усы отпустишь, будешь бравый капитан». 
 Стать военным очень хотелось, поэтому Василий согласился с предложением 
комиссии. Ближайшее к Оренбургу пехотное училище находилось в Ташкенте, в него 
и направили Ромашкина. 
 Два года учебы промелькнули быстро. Василий окреп, загорел под азиатским 
солнышком. Продолжая тренировки в боксе, достиг высоких результатов: стал 
чемпионом Средне-Азиатского военного округа в среднем весе. И с поэзией дело 
продвигалось: стихи Василия печатали в окружной газете, редактор ее, опытный 
журналист, полковой комиссар Федоров советовал не оставлять стихи, даже когда 
станет командиром. 
 В училище Ромашкин был местной знаменитостью: у всех на виду как чемпион и как 
поэт. Начальник училища генерал Иванов (два ордена Красного Знамени за бои в 
гражданской войне) отмечал Василия благодарностями, грамотами, ценными 
подарками, не раз приглашал к себе в кабинет, расспрашивал о планах, давал 
добрые советы в будущей службе, даже намекал на то, что может оставить его 
после окончания командиром курсантского взвода. 
 Выпуск намечали приурочить ко Дню Красной Армии — 23 февраля 1940 года. 
Выпускникам заранее шили комсоставскую форму: гимнастерки и шинели. Василий на 
примерке смотрел на себя в зеркало и сердце его замирало от предвкушения 
радости мамы и папы, когда они его увидят в этом блеске. Мелькали самонадеянные 
мысли и о том, что девушки тоже (особенно Зина!) будут на него посматривать 
благосклонно. Да как же им не залюбоваться: здоровый, плечистый, загорелый, два 
рубиновых «кубаря» на малиновых петлицах с золотой окантовкой, на рукавах 
малиновые шевроны, опять же с золотыми галунами, ремень комсоставский с 
латунной пряжкой, на которой сияет, как солнышко, звезда. При малейшем движении 
ремень поскрипывал с обворожительной солидностью, ну и сапоги хромовые, 
комсоставские тоже скрипели добротной кожей, правда, сапоги еще были складской 
бледности, но Василий знал, как только он их получит — начистит до зеркального 
сияния. 
 Казалось, все складывалось прекрасно, и командирская жизнь с ее трудной, но 
увлекательной армейской романтикой, для Ромашкина уже начинается. 
 Но та самая судьба, о которой мы упоминали, распорядилась иначе. 
 В полночь, когда рота спала здоровым богатырским сном после напряженных 
дневных занятий, в спальную вошли трое. Они подошли к тумбочке Ромашкина, 
вынули из нее тетради и письма, раскрыли вещевой мешок и из него извлекли 
тетрадь со стихами, которую там хранил Василий. Затем капитан со шпалой на 
петлице тронул спящего за плечо и негромко, чтобы не будить соседей, сказал: 
 — Ромашкин, вставайте. 
 Василий, ничего не понимая, посмотрел на стоявших перед ним командиров. 
 — Одевайтесь, Ромашкин, пойдете с нами. В канцелярии роты все тот же капитан 
спросил строгим и официальным голосом: 
 — Ваша фамилия, имя, отчество? 
 Василий удивился: несколько минут назад капитан называл его по фамилии… Но 
ответил: 
 — Василий Владимирович Ромашкин. А в чем дело?