— Ладно, уведите его в роту, — приказал комиссар. — Будем разбираться. 
 Пожилого солдата звали Иван Тихонович Сарафанов. На всю оставшуюся жизнь 
Василий запомнил его имя.




 Штрафник не всегда смертник 


 На следующий день штрафную роту послали в атаку без артиллерийской подготовки, 
без поддержки танками. Капитан Старовойтов скомандовал: «Вперед!» — и остался в 
траншее. Только младший лейтенант, тот, с медалью на груди, пошел с бойцами. 
Штрафники перебивали колючую проволоку прикладами, а немцы били их прицельным 
огнем. Уцелевшие от губительного пулеметного огня все же влетели в немецкую 
траншею. Был и Ромашкин в той рукопашной, стрелял направо и налево по зеленым 
немецким мундирам. Немцы убежали из первой траншеи. Но вскоре страшный, как 
обвал, налет артиллерии обрушился на траншею и перемешал штрафников с землей. 
Подошли три танка и стали добивать из пулеметов тех, кто уцелел. Остались в 
живых из четырех взводов девять человек — те, кто добежал назад в свою траншею. 
Правду сказал тот старый мудрый солдат: «Всех завтра перебьют», он такое, 
наверное, видел не раз. 
 Но закон есть закон — искупать вину полагалось кровью. Позднее штрафные роты 
посылали в общем наступлении на самом трудном участке, там, где на штабной 
карте было острие стрелы, показывающей направление главного удара. Но первые 
«шурочки» погибали бессмысленно, слова приказа «искупить кровью» понимали и 
исполняли буквально. Штрафников посылали в бой без артиллерийской и какой-либо 
другой поддержки. 
 Девять уцелевших, усталых и вымазанных в земле и копоти, предстали пред 
светлые очи начальства. Комиссар Лужков, глядя на Ромашкина, ухмыльнулся: 
 — Ну, ты прямо заговоренный! А вообще-то вы, м…, траншею немцев захватили, но 
не удержали. Ждите следующую штрафную роту, через пару дней прибудет. Вольем 
вас туда. 
 И влили. Вновь прибывшая рота была такая же, как предыдущая, с которой приехал 
на фронт Ромашкин, большинство — зеки из лагерей, уголовники, бытовики и 
политические с малыми сроками. Были в этой роте и осужденные по новым причинам: 
дезертиры, отставшие от эшелонов и потерявшие свои части при переездах. 
 Роту разместили в опустевшей деревне, жители ушли из прифронтовой полосы. В 
избах уставшие после марша штрафники легли вдоль стен на пол. Василий бросил 
вещевой мешок на свободное место в углу, сел, привалился к мешку спиной и 
закрыл глаза. Он был в полупрострации от пережитых за последние дни потрясений: 
расстрел, атака, рукопашная, — как в болезненном бреду, все перемешалось в его 
голове. Иногда казалось, что все это происходит не с ним, его уже нет, и видит 
он происходящее как-то со стороны. Хотелось забыться, отдохнуть, отойти от 
этого страшного сумбура. 
 Но жизнь продолжалась. На тот раз она вторглась, не считаясь с желанием 
Ромашкина, в образе соседа, молодого парня с веселыми глазами, в которых так и 
прыгали хитринки и лукавство. Светлые волосы его были расчесаны на аккуратный, 
в ниточку пробор, форма такая, как у всех, но сидела на нем аккуратно, будто 
для него сшита. Он был похож на студента-первокурсника, благополучно 
закончившего школу и выросшего в интеллигентной семье. 
 В противоположность Василию, которому хотелось помолчать и отдохнуть, сосед 
оказался очень общительным. Как только Ромашкин привалился на свой вещмешок, 
парень спросил: 
 — Ты за что угодил в штрафную? 
 Василию очень не хотелось говорить и тем более рассказывать о своем прошлом. 
Коротко сказал: 
 — Я по приказу, — и, чтобы не продолжать, сам спросил: — А ты за что? 
 Парень оказался очень словоохотливым, с веселыми усмешками стал рассказывать: 
 — Я карманник. Не просто кому-то случайно в карман залез, а давно этим 
занимаюсь, понимаешь? Могу даже часы с руки увести, в толкотне в трамвае или в 
автобусе. Я уже несколько судимостей имею. Карманникам большие срока не дают: 
год — два. И то если засекут как рецидивиста. А чтоб не засекли, я на следствии 
проходил под разными фамилиями. Каких только я не напридумывал! Но всегда 
фартовые — Валетов, Солнцев, Трефовый. А однажды, чтобы позабавиться, сказал 
при составлении протокола о задержании такую фамилию, что менты записать не 
могли. 
 Парень произнес эту фамилию, она состояла из звуков, которыми останавливают 
лошадь, и записать ее действительно невозможно: 
 — Тпрутпрункевич! — Сосед от души смеялся над своей выдумкой. — Ох и 
помучились со мной легавые, когда бумаги оформляли! 
 Ромашкин спросил: 
 — Ты и сейчас под этой фамилией? 
 — Нет, теперь я Голубев, Вовка Голубев, по кличке Штымп. Так меня прозвали за 
то, что любил пофорсить, всегда с иголочки одевался. А Голубевым я стал при 
последней промашке — сумочку у бабы раскурочил, а она рюхнулась и давай 
кудахтать: «Воришка! Воришка!» А я где-то слышал или читал про «голубого 
воришку». Ну, когда меня схватили и стали в отделении оформлять, и я назвался 
первым, что в башку пришло, — Голубев. 
 От двери крикнули: