у буквы "П" пустота. 
 Серый стал теперь уже не только по кличке, но и по внешности серым. Он похудел 
и сник за эту ночь, потерял свою бравую внешность, ссутулился, смотрел в землю. 
Гена-Тихушник и перед смертью был невозмутим, держался спокойно, будто ничего 
особенного не происходит, он был бесцветен, как всегда. Егорка-Шкет суетился, 
даже стоя на месте перебирал ногами, словно земля обжигала ему ступни. Его 
всегда мокрый рот был слюнявее обычного. Не обращаясь ни к кому, он нервно 
повторял: «Как же так, братцы?» Впервые в жизни он произносил это серьезно, не 
дурачился. Гаврила-Боров был угрюм, этот не побледнел, наоборот, толстая шея 
его налилась кровью. Борька-Хруст подергивался в каких-то конвульсиях, щеки и 
глаза у него запали, покрылись глубокими тенями. 
 Как выглядел сам Ромашкин, он не знал, но уверен — отвратительно! Он желал 
только одного, чтобы поскорее было совершено справедливое возмездие и его 
вычеркнули из жизни. Так стыдно и унизительно было стоять под взглядом сотен 
устремленных глаз! Подразделения серой стеной стояли напротив, и в этой 
однотонной серой стене Ромашкин лиц не различал, видел только множество глаз. 
Он молил Бога: "Скорее бы! Господи, неужели об этом узнают мама и папа? " 
 Вышли и встали перед ними шестеро солдат — по одному на каждого. Напротив 
Ромашкина стоял, и он узнал его, тот самый пожилой боец, который сказал вчера — 
всех вас убьют. И еще рассказывал какую-то историю про повешенных, а лейтенант 
Кузьмичев велел ему говорить про героическое. 
 Капитан Старовойтов, колыхая своим бабьим задом, вышел перед строем, достал из 
планшетки бумагу. Приготовился читать. И, будучи пунктуальным, исполнительным 
человеком, еще до оглашения приказа скомандовал: 
 — Заряжай! 
 Клацнули затворы. 
 Ротный читал приказ, четко выговаривая каждое слово, следил за своей дикцией. 
И все же смысл Ромашкин не понимал, не осознавал — уловил только три слова — 
расстрелять, привести в исполнение. 
 Капитан аккуратно положил приказ в планшетку. Секунды казались вечностью. 
Затем Старовойтов зычно, чтоб слышали все подразделения, скомандовал: 
 — По изменникам Родины — огонь! 
 Бойцы вскинули винтовки к плечу и выстрелили. Залп разорвал тишину, ударился 
об опушку леса и застрял меж деревьев. 
 Упали молча, без криков, стоявшие справа от Ромашкина Серый и Гаврила, слева 
рухнули Генка, Борис и Егор. Борька-Хруст не то икнул, не то ойкнул. Они лежали 
неподвижно, только у Серого мелко дрожали пальцы на руке. И шрам на перебитом 
носу стал совсем белый. 
 Ромашкин, не чувствуя боли и вообще не понимая, что происходит, думал: «Может 
быть, так и бывает после смерти? Говорят же, душа бессмертна. Может быть, тело 
мое убили, и я упал. А душа все это видит?» 
 Но рядом происходила очень земная сцена. К пожилому солдату, который стрелял в 
Ромашкина, подбежал капитан Старовойтов, от растерянности его висячий красный 
нос прямо болтался, как маленький хобот. Капитан закричал бабьим голосом: 
 — Ты что, промазал? 
 — Вроде бы целился как надо… 
 — Куда же ты целился? Куда пуля полетела? 
 — Может, винтовка плохо пристреляна, — оправдывался боец. 
 — С такого расстояния без всякой пристрелки слепой попадет! 
 Подошел комиссар Лужков, тоже озабоченный. 
 — Что произошло? 
 — Не понимаю, товарищ майор, — докладывал Старовойтов, приложив руку к 
козырьку и выпячивая бабью рыхлую грудь 
 А Василий все стоял. Слышал и не слышал этот разговор. Ощущал себя как душу, 
парящую над всем этим. 
 Подошедший лейтенант Кузьмичев пояснил комиссару: 
 — Он еще вчера какую-то байку рассказывал насчет повешенного, у которого 
веревка оборвалась. А вторично, мол, вешать не стали, не полагается, потому что 
смерть не приняла. Значит, Бог сберег. В общем, что-то вроде этого. Мистика 
какая-то. 
 — Ты в Бога веруешь? — спросил бойко комиссар. 
 — Нет, не верю. Я в справедливость верю, товарищ майор, я знаю, бывший курсант 
Ромашкин не хотел с теми идти, они его заставили. 
 — Что он, теленок, чтоб его заставить! — буркнул комиссар. 
 — Но что же делать? Подразделения уже уводят, не возвращать же их. 
 — Судить его будем, — подсказал ротный. 
 — Кого? — спросил комиссар. — Красноармейца Сарафанова или недострелянного? 
 — Я думаю, этого, сама логика подсказывает, — показал на Ромашкина капитан 
Старовойтов. 
 — Как же его судить, он уже осужденный — штрафник. И к тому же еще приговорен 
по приказу к расстрелу. Он в списке упоминается! 
 А Ромашкин слушал этот разговор, даже промелькнуло на миг: «Как в списке 
доходяг, вывезенных на кладбище, — раз ты в списке мертвых, значит, должен быть 
мертвым, и нечего открывать глаза!» 
 И вдруг, не владея собой, совсем не желая этого, а как-то непроизвольно 
Василий опустился на землю, сел рядом с расстрелянными, и громкие рыдания 
выплеснулись из его груди. 
 Командиры смотрели в его сторону в некоторой растерянности. 
 — Все же он курсант, — тихо говорил пожилой боец, — надо его помиловать. Ведь 
того висельника тоже как-то вычеркнули из списка…