Волков опять сказал ту же загадочную фразу: 
 — Товарища Эренбурга надо читать, — и достал из нагрудного кармана аккуратно 
сложенную вырезку из газеты. — Здесь написано: немцы с радостью принимают 
уголовников — старостами и даже бургомистрами их назначают. Зачем нам в свой 
тыл идти и шею подставлять? За дезертирство с оружием в руках расстреляют в 
двадцать четыре часа. Понял? Из фронтовой зоны даже с оружием вырваться очень 
трудно. А тут вот она, воля, — несколько сот метров, и привет вашим советским 
законам! И еще с радостью примут. Чего же нам еще надо? 
 Шайка молчала, такого поворота в судьбе, наверное, никто не предполагал. 
Ромашкин онемел — это же измена Родине! Ему, хоть и бывшему, но военному 
сдаваться врагу?! «Да лучше пусть Серый здесь, в своей траншее, пристрелит. И 
потом, почему он меня пристрелит? У меня теперь тоже оружие. И я могу ему пулю 
всадить, если кинется». 
 Пахан почувствовал недоброе в молчании своих попутчиков: 
 — Задумались? Ну, думайте. Недолго вам думать осталось. Слыхали, что старый 
солдат сказал, — завтра всех вас побьют. А до завтра одна-единственная ночь 
осталась. Вот в эту ночь и надо уходить. Жизнь одна у каждого. Пусть воюют те, 
кому есть за что воевать, а ты, Боров, или ты, Хруст, за что будешь воевать? За 
то, чтобы отсиживать полученный срок после войны? Нет, я туда пойду. Вот тут 
написано: «Там нас хорошо принимают»! — он похлопал по вырезке из газеты и 
положил ее в карман. Глубоко затянулся цигаркой и зло выпустил изо рта густую, 
плотную струю дыма. Недолго помолчал и очень тихо и очень страшно не сказал, а 
прошипел по-змеиному: 
 — Кто со мной… 
 Гаврила-Боров поддержал первый: 
 — Ну, если охрану в лагере снимать собирались, так по чистой дороге почему не 
уйти. Мне ихние порядки очень даже по душе. 
 Остальные тоже согласились уходить на ту сторону. 
 — А ты что молчишь? — спросил Серый Василия. — Ты мне жизнь спас, теперь я 
тебе хочу спасти. 
 — Все же я бывший курсант — присягу давал, — на ходу придумывал Василий 
какие-то аргументы. — Вас примут, ты сам говоришь. А меня? Я бывший комсомолец… 

 — Во всем ты бывший — и курсант, и комсомолец. Ты вообще молчи, кем раньше был,
 вор, и все. И ни о чем больше не толкуй, а мы подтвердим — свой, наш человек. 
 Приподняв плащ-палатку, заменяющую дверь в блиндаже, боец Вукатов сказал: 
 — Ну, наговорились? Ужин принесли. Надо котелки нам из мешков взять. 
 Они вошли, стали развязывать сидора. Да и остальные загремели ложками и 
котелками. Кормили гречневой кашей с мясной подливой. Вкусная армейская каша, 
не то что лагерная баланда. С наслаждением уплетал ее Василий и вспоминал 
прежнюю службу, почти два года в училище. Каким далеким теперь все это казалось.
 Как приятный сон. "Думал ли я когда-нибудь, что всерьез буду решать проблему, 
сдаваться мне в плен или нет? Изменять Родине! Да такого и в мыслях не могло 
появиться. Даже когда на допросах меня избивали, я кричал следователям, что это 
они враги народа, а не я. Ох, как же старательно били они меня за это! Но и 
тогда, в минуты околевания, если бы меня спросили — не перейду ли я на сторону 
врагов, чтобы избавиться от пыток? Я бы и тогда сказал: «Умру здесь, в вонючем 
подвале, под сапогами потерявших человеческий облик следователей, но к врагам 
не пойду! И вот теперь, через несколько часов я должен умереть. Именно умереть, 
а не сделать выбор. К фашистам я не пойду, а блатные меня прирежут втихую, 
по-лагерному, здесь же в блиндаже, зажмут рот, чтобы не кричал, или удавку 
сзади накинут, и хана, пикнуть не успею. Нет, надо уйти в соседнюю роту, вроде 
знакомых ищу, и отсидеться там, пока эта банда уйдет. А потом можно промолчать 
или сказать, что вообще ничего не знал об их намерении. Боец Вукатов может 
настучать о том, что я вместе с теми оставался, когда их из блиндажа выгнали. 
Но мало ли о чем там говорили, они ушли, а я вот здесь. В чем же моя вина? Не 
выдал? Так я и не знал». 
 Но уйти от блатных оказалось не так просто. Колебания Василия очень 
насторожили Серого. Ромашкин постоянно чувствовал на себе его взгляд. Когда 
выходил покурить или «побрызгать», за ним обязательно шел кто-нибудь из шайки. 
Ромашкин судорожно соображал, искал выхода и в то же время спиной ощущал, что 
вот-вот могут подойти сзади и удавкой разрешить сомнения и подозрения пахана на 
его счет. Им терять нечего. А времени оставалось в обрез. 
 Стемнело, как Ромашкину показалось, на этот раз быстрее обычного. Он стоял и 
курил в траншее и даже пожелал, хоть бы пуля шальная прилетела в лоб и избавила 
от этой невыносимой пытки. Мысли прервал тихий шепот Серого: 
 — Пора. 
 Ромашкин оглянулся. Вся шайка с винтовками и вещевыми мешками стояла в траншее.
 
 — Вы куда, ребята, — вдруг спросил голос бойца Вукатова из темени блиндажа. 
 — Нас в разведку посылают, — сдавленным голосом ответил Серый, а сам уже 
держался за затвор винтовки, готовый загнать патрон в патронник. 
 — Куда же вы с мешками в разведку-то? — недоумевал Вукатов и выглянул из-за 
плащ-накидки, заменявшей дверь. 
 Серый стрелять не стал, побоялся поднять тревогу, он буркнул: 
 — Тебе с нами не по пути, — и ударил прикладом Вукатова по голове. 
Скомандовал: — Пошли! 
 Вся компания по одному перевалила через бруствер. Ромашкин стоял в полном 
оцепенении. Серый держал винтовку наготове, зашипел: 
 — Опять долго думаешь…