И стали они прикидывать, кого на такое дело пригласить. В первую очередь, 
конечно, тех, кто раньше в побег собирался, — Гаврила-Боров, Гена-Тихушник, 
Миша-Печеный, Егор-Шкет, Борька-Хруст. «Баранов» теперь брать не нужно, такая 
братва на воле сколько угодно продуктов и всего необходимого добудет. Как 
сказал Серый: 
 — Один-два магазина колупнем — и вот тебе запас хоть на год, от консервов до 
шмоток. Спиртного много брать не будем. Водка — штука опасная. Многих она 
подвела. Ну, после освобождения немного шжиряем. А как делом займемся, все — 
сухой закон! Только иногда праздники будем устраивать после большой удачи. 
 …И стал Ромашкин по вечерам сочинять прошения товарищу Калинину, Председателю 
Президиума Верховного Совета, от имени каждого члена компании. Уж чего только 
он не придумывал: и ошибки по молодости лет, и несправедливость судей и 
следователей, и горячее желание доказать свою преданность Родине. И многое 
другое, что разжалобило бы старичка Калинина, и он велел отправить в армию. 
Ромашкин искренне верил, что Михаил Иванович будет сам читать эти письма. И не 
может он не пожалеть молодых, полных сил парней и обязательно прикажет 
отправить их на передовую. Тем более, что на фронте дела идут неважно, наши 
отступают, потери большие, лихие ребята там очень нужны. 
 И не ошибся. Вскоре стали приходить бумаги об освобождении из-под стражи и 
отправке на фронт. Сначала освобождение получили те, кто раньше Ромашкина 
написал. А потом вдруг кучно (чего Василий никак не ожидал) пришло распоряжение,
 в списке которого была вся шайка. Вот радости-то было! Только не Ромашкину. 
Его положение от этого усложнялось. Теперь надо было думать, как избавиться от 
блатных. Это сначала показалось сложным. А потом, поразмыслив, Василии понял: 
на воле уже не будет лагерных законов. "Не пойду с ними на малину к месту сбора.
 Они уйдут, а я останусь. И все. Разойдемся по лагерной поговорке — «как в море 
трактора». 
 Все было хорошо — только одно предположение не оправдалось: освобожденных 
направляли не в обычную воинскую часть, а в штрафную роту. Это было не 
помилование, а предоставлялась возможность «кровью искупить свою вину перед 
Родиной». А если не проявишь себя в боях и не будешь убит или ранен, то 
«отсиживать оставшийся срок после окончания войны». 
 Зачисление в штрафную роту осложняло затею Серого. По его понятиям, в штрафной 
роте должен быть конвой или охрана. Насчет ранения или смерти, а тем более 
отсидки после войны — все это был пустой звук. Их жизненный путь после 
освобождения поворачивал в противоположную от фронта сторону и сулил очень 
радужные картины привольной жизни в лесах в полной независимости. Воры 
превращались в бандитов. В общем, старые мечты оставались в силе. 
 После вызова: «С вещами на вахту!» — жизнь понеслась в новом стремительном 
людском потоке. На вахте собралось сорок освобождаемых. Начальник лагпункта 
Катин вычитывал фамилии по списку. Каждый бодро отвечал: «Здесь!» Общевойсковой 
стройный капитан с усиками просто и неожиданно сказал: «Здравствуйте, 
товарищи!» Это ошарашило: пять минут назад зеки, преступники, и вот «товарищи!».
 Давненько так не называли! 
 Капитан объяснил: поедем поездом до Нижнего Тагила. Попросил не отставать и не 
теряться, потому что пока на всех один документ — вот этот список. Он тут же 
положил список на стол, и оба начальника расписались: «Сдал», «Принял». Василий 
слышал, как Катин негромко сказал своему заместителю по воспитательной работе: 
«Напрасная трата денег на обмундирование, кормежку, перевозку. Я бы их здесь в 
тайгу вывел и пострелял». 
 Этот Катин раньше был какой-то большой начальник, а потом сгорел: кого-то из 
своих же заложил, причем нечестно, с наговором, его разоблачили, но совсем из 
органов не выгнали, послали с понижением. И вот теперь он весь свет ненавидел. 
 Как, оказывается, просто и легко выйти на свободу, всего одна подпись — принял,
 и все, решетчатая дверь с лязгом отворяется, и вот она — воля! Та же дорога, 
по которой брели на работу, те же тропки, протоптанные в траве и уходящие к 
окраине деревни, но между Ромашкиным и всем этим нет теперь конвоиров, 
отделяющих его силой оружия от прекрасной, обыкновенной жизни. 
 Ромашкин озирался, не верил, не понимал, как же это он идет просто так, сам. 
Капитан впереди, он даже не оглядывался. Освобожденные за ним гурьбой, без 
построения. А раньше за ворота выходили пересчитанные — первая пятерка, вторая 
пятерка. 
 Теперь зашагали не сутулясь, в тех же телогрейках и бушлатах, но спины стали 
ровными, глаза сияющими. Воля распрямляет человека! 
 Серый значительно посмотрел на Василия, показал большой палец — мол, все идет 
«на пять»! 
 В военкомате заполняли на каждого анкету. Ну, анкетами не удивишь, а вот 
некоторые вопросы очень неожиданные: «Был в плену или в окружении?» Ромашкин 
написал ответ — «нет», и подумал: «Наверное, это считается для воина большим 
недостатком, если у него нет опыта окружения». 
 После оформления документов построили, распределили по взводам, отделениям. 
Командир роты, немолодой уже капитан (видно, из запаса) прошел вдоль строя, 
отсчитал двадцать пять человек, сказал: 
 — Первый взвод, — показал пальцем на грудь высокого здорового парня. — Вы 
старший до прибытия командира взвода. Распределите бойцов на три отделения, 
назначьте отделкомов. 
 Ромашкин попал во второй взвод. Его назначили командиром отделения. Поскольку 
в строю стояли рядом, в его отделение попала вся компания Серого и еще трое 
незнакомых парней из другого лагеря. 
 Серый был доволен: