Говорят, воры во время игры мухлюют. Василий такого не видел. Это очень опасно.
 Может, они с чужими жульничают, а со своими соблюдают все правила. Даже при 
подозрении в нечистой игре обиженный, да и обидчик хватаются за ножи, и 
кончается нечистая игра печально. И все же о некоторых (да и о том же Сером) 
ходил слушок, что он «передергивает» и при крупном банке у него часто к десятке 
туз приходит или наоборот. Может быть. Серому просто везло. А впрочем, кто его 
знает, во всяком случае, за все время, что его знал Василий, он ни разу не был 
в большом проигрыше. По мелочи бывало. Или день-другой не везло. Но, как 
правило, он «вантажи держал», то есть был удачлив. Кстати, Серый очень берег 
свой авторитет и порой вел себя как тонкий делец. Вот хотя бы после драки со 
стариком-вором. Инцидент надо было улаживать официальным извинением перед 
Хасаном. Но Серый не знал, как это будет выглядеть. Извинение должно быть 
принесено публично, на разборе, или, как еще называют, на «токовище», когда 
«качают права». Пахан не знал, как поведет себя старый вор. Может не принять 
извинения и послать его грубым словом куда-нибудь очень далеко. Предвидя и 
такой оборот, Серый попросил Василия: 
 — Ты пойди, потолкуй со стариком, ты по-ихнему кумекаешь. Скажи, что я хочу 
извиниться. Примет мое извинение при всех ворах или нет? 
 Василий не знал тонкостей блатных законов и наивно спросил: 
 — А зачем тебе извиняться? Он же тебя ножом полосовал, а не ты его. 
 — Нет, лейтенант, я первый начал — кружку вырвал, оттолкнул его. Я виноват. 
Был бы простой лашпек, я бы его и за дверь вышвырнул, нет вопросов. А он старый 
вор, вор в законе, а я его обидел. 
 Василий побеседовал с Хасаном Булатовым, передал ему намерение пахана. Старик 
согласился не сразу. Почернело его лицо, видно вспомнил, как его Серый 
оскорблял. Спросил Дадахана: 
 — Как думаешь? 
 Тот пожал плечами, покрутил ус, ничего не ответил: не считал возможным давать 
совет мудрому Хасану. Старик был немногословен и величав: 
 — Скажи — приду. 
 Однако Ромашкин, как настоящий посол, добивался большей определенности: придет,
 но простит ли? Не выкинет ли какой оскорбительный номер. Все может быть. 
Поэтому уточнил: 
 — Ты примешь извинения? Помиришься? 
 Старик глянул на него искоса своим черным, как маслина, оком. 
 — Сказал, приду, значит, замиримся. Если бы не мирился, не пошел бы. 
 Дело было сделано. Василий все пересказал Серому. И в один из вечеров 
состоялся разбор. В другом бараке жил старый больной вор Яков по кличке Хромой. 
У него вместо одной ноги был протез, отсюда и кличка. Где он потерял ногу — 
неизвестно. Кроме этого дефекта, точила его еще какая-то неизлечимая болезнь — 
то ли открытая форма туберкулеза, то ли скрытая форма сифилиса. Он почти всю 
жизнь прожил в тюрьмах и лагерях, болезнь была запущена. Был знаменит громкими 
делами, совершенными в давние времена. Он был полноценный и авторитетный вор в 
законе. Поэтому его и пригласили вести разбор. 
 Собрались воры со всего лагпункта. Обитателей барака выгнали — погуляйте часок.
 Зеки знали, что тут готовится, такое бывает нечасто. Возражать блатным никто 
не посмел. Все удалились покорно. Василия пригласили не как приблатненного, а 
как свидетеля, видевшего драку от начала до конца. 
 Воры расселись на нарах, спустив ноги в проход. Никто не шутил. Говорили 
негромко. Все усердно дымили самокрутками и папиросами. Яков солидно покашлял и 
сказал: 
 — Люди (так воры называют себя в отличие от бакланов)! Два вора в законе 
погорячились, и один другого обидел. 
 Очень точно и четко излагал Хромой суть дела: именно один другого обидел, а 
горячились оба. 
 — Что скажешь, Серый? — спросил Волкова Яков. 
 — Я виноват и прошу Хасана меня извинить. 
 Хасан не спешил с ответом. Оглядел всех присутствующих. Потом, как он это умел,
 значительно сбоку глянул на Серого и, не торопясь, сказал по-русски: 
 — Я против тебя зуб не имею. 
 Все длилось не больше пятнадцати минут. Василия ни о чем не спросили — не было 
необходимости. Дело было решено по-хорошему. Все были довольны: получили 
удовольствие от значительности происходящего и своего участия в разборке. 
 В феврале сорок первого года, после очередной игры в карты, уже поздно ночью, 
когда компания разбредалась по своим нарам, Серый сделал Василию знак остаться. 
Когда все удалились, Серый очень пристально посмотрел Ромашкину в глаза. Он 
умел так по-особенному пронзить взглядом, от которого человек просто цепенел. 
 — Скажу тебе, лейтенант, такое, за что головой отвечаешь. 
 Ромашкин сразу же хотел избавиться от такой опасности: 
 — Может быть, не надо… 
 — Надо, — прервал Серый решительно, — я все прикинул. Ты нам нужен. Устал я от 
лагерной жизни, пора на волю подаваться. Тюрьма для вора дом родной. На свободе 
всегда живешь в тревоге, вот-вот заметут. Даже спишь там неспокойно, что-то 
брякнет, вскакиваешь — брать пришли! А когда возьмут и дверь камеры захлопнется,
 вот тут и приходит покой. Я всегда отдыхаю в камере. Какое дело пришьют, какой 
срок дадут — для меня неважно. Лишь бы не вышака. А в лагере годик или сколько 
захочу покантуюсь, и опять на волю погулять, баб пощупать, водочки вдоволь 
попить, жратвы хорошей от пуза поесть, шмотки поносить настоящие, в бане с 
веником попариться, в постели чистой поспать. В общем, время пришло. Устал я 
здесь жить, на волю пойду. И ты, если хочешь, пойдем со мной. Я тебе верю, ты