знал, что он вор. 
 На этом и разошлись. Василий лег на свое место на нарах в хорошем настроении. 
Думал: «У Серого нехорошо получилось, а у меня во всех отношениях ладно. Теперь 
мне Хасан Булатов и его узбекская компания будут приятелями. И Серый со своими 
урками тоже. И то, что я между ними какой-то полезный посредник, и те, и другие 
понимают, не говоря уже о том, что я помог избавиться и тем, и другим от „дела“,
 которое могли бы завести вохровцы. Хорош был бы вор в законе Серый, который 
подставил под новый срок старого вора узбека! Или, наоборот, старик-узбек 
пришил бы своим ножом вора в законе Серого. Очень вовремя я прыгнул с нар!» 
 В общем, не только этот вечер оказался для Ромашкина удачным. Вся его жизнь 
после этого случая стала поворачивать в новое, полезное для лагерника русло, но 
в то же время, как выяснилось позднее, русло, чреватое очень многими опасными 
для жизни событиями. 
 Продолжалась обычная лагерная жизнь с ее однообразной тягомотиной: подъем, и 
бегом в столовую, к окошечку раздачи баланды, — черпак в котелке (у кого он 
есть), а у большинства — литровые железные банки от консервов. Похлебали 
баланду — и к вахте, на построение. Побригадный подсчет. Дорога в тайгу, 
враскачку, не торопясь. Холод пробирает до кишок. Только когда лесину валишь, 
разогреешься: пока подпилишь да свалишь сосну, пот по хребту потечет. А повалил 
— сучья отруби, тоже по глубокому снегу напрыгаешься. Ну, а потом у костра 
посидеть, отдышаться можно. И так весь день, весь месяц, весь год… А стемнело, 
пошагали в лагерь. Притопали — уже черно вокруг, только лампочки, окаймляющие 
зону, тусклыми шарами светят. Опять к окошечку в столовой. Баланды похлебал, 
пайку доел, если в течение дня удержал за пазухой. Редко такое бывает. Запах 
хлеба из-за пазухи опьяняет, не удержишься, доешь хлеб еще в лесу. Ну, а в зоне 
поскорее спать, забыться. Ромашкин ложился с тайной мечтой, что приснится 
кто-нибудь из родных или близких. И снились иногда. 
 Так вот шли дни однообразной чередой, и оставалось их отбывать до освобождения 
очень и очень много. 
 Иногда Серый приглашал Ромашкина в свой угол, здесь вечерами «романы» 
рассказывал Миша-Печеный. Он был по внешности полной противоположностью Серому. 
Если у пахана с его перебитым носом на физиономии было запечатлено его 
уголовное прошлое и настоящее, то Миша являл собой тип обаятельнейшего человека.
 У него мягкие, приятные черты лица, яркие, открытые собеседнику карие глаза. С 
первых слов он располагает к себе человека. Говорить он великий мастер! Слова у 
него льются свободно и привлекательно, смысл того, о чем он говорит, 
убедительный, он сам верит в свои аргументы и другого заставляет верить ему. 
Миша умело пользовался своим обаянием и красноречием — он мошенник высочайшей 
квалификации, продавал автомобили, дачи, дорогие дефицитные товары, которых у 
него не было. Клиенты верили ему безоглядно и вручали крупные суммы денег. 
 Было у Миши одно слабое место. Может быть, родители в чем-то были виноваты, а 
может, природа, зная его преступные наклонности, хотела насторожить тех, кто 
сталкивался с Мишей, такой редкой отметиной («Бог шельму метит»): у него были 
разного цвета уши: правое обычное, как у всех людей — белое, а левое — 
сморщенное, как печеное яблоко. Отсюда и кличка Печеный. Казалось бы, 
пустяковая отметина, но она приносила Мише крупные неприятности — ее запоминали 
почти все обманутые «клиенты», а следователи по этой примете находили старые 
дела Миши. Человек не машина, новой запчастью ухо не заменишь, так вот и 
мучился Миша со своим печеным ухом. 
 У Миши была прекрасная память, он пересказывал почти дословно когда-то 
прочитанные книги. Василий слышал, как он рассказывал несколько вечеров подряд 
«Пещеру Лейхтвейса» о захватывающих похождениях разбойников. В свое время читал 
Ромашкин эту книгу на воле. А теперь поражался, как Миша излагал все подробно, 
с пейзажами, с переживаниями героев и авторскими ремарками. 
 Несколько раз приглашал Серый посмотреть игру в карты: 
 — Посиди с нами, поучись, может, пригодится. 
 Карты были самодельные. Их делают так: склеивают клейстером (протертый через 
ткань хлеб) ровно нарезанные бумажные листки, после просушки натирают чесноком, 
и становятся они скользкие, как атласные. Карточные знаки — буби, черви, пики, 
трефы — наносят через трафарет. Умельцы искусно вырезают трафареты для королей, 
дам и валетов. Краска, на все масти черная, делается из сажи: накоптят сажи от 
подожженной резины (кусок калоши) на дно миски, а потом сажу смешивают с тем же 
хлебным клейстером, и получается как типографская краска. Бывали искусники — с 
помощью марганцовки делали цветные масти. 
 Играли азартно, с выкриками и стонами. Чаще в очко, стос или буру. 
Борька-Хруст, когда случался перебор или недобор очков, ломал и даже грыз до 
крови пальцы. У Борова разбухали на шее вены, казалось, при очередном проигрыше 
они лопнут и его кондрашка хватит. Егорка-Шкет сопровождал ставки шутками и 
прибаутками. Гена-Тихушник играл по-тихому, не горячился, редко проигрывал. 
Мишка-Печеный некоторое время не играл, сидел сбоку, болел. Болел мучительно, 
но в игру не вступал. Однажды он «заигрался» (то есть проиграл все до трусов), 
а партнер со странной кличкой Шуба, куражась, делал такие предложения: «Ставлю 
шкары (брюки) за пуговицу». А пуговицу, в случае проигрыша, Миша должен был 
пришить к голому телу. И проиграл Миша два ряда по три пуговицы. Кровь текла 
из-под иголок, больно было ужасно. Но не отдать карточный долг еще страшнее, 
отвергнут от своего круга урки, превратишься в самого обычного доходягу. 
 Миша, матерясь и рыча, вытерпел, пока ему пришили к пузу проклятые пуговицы. 
После этого Миша дал зарок некоторое время не играть, боялся «заиграться». Но, 
наверное, наблюдать за чужой игрой и оставаться в стороне было для него не 
меньшим мучением.