рост, не пригибаясь, не прислушиваясь к летящим пулям и снарядам. Потом тыловая 
жизнь стала открывать свои другие «прелести». Дороги пыльные и в то же время 
грязные — во всех колдобинах и воронках зелено-черная дождевая вода. Шоферы 
гоняли машины по этим горбатым дорогам, как гонщики на соревнованиях. Ромашкину 
казалось, вот-вот вылетят наружу внутренности от этой проклятой тряски по 
рытвинам. Он крикнул шоферу в окошечко: 
 — Ты бы хоть притормаживал, везешь как бревна! 
 — Я под пассажиров не приспособленный, товарищ старший лейтенант, вы сами 
попросились. Пока фриц не прилетел, надо поторапливаться. Меня на передовой со 
снарядами ждут, — усмехаясь, ответил водитель. 
 Что ему скажешь? Он ведь так изо дня в день мотается. 
 На очередном перекрестке Ромашкин простоял с полчаса. Он заметил, что среди 
ожидающих есть офицеры, сержанты, солдаты какой-то особой тыловой категории, 
они знакомы с регулировщиками, разговаривают с ними по-приятельски. 
Регулировщиков слушались все, понимая свою полную от них зависимость, одни эти 
дорожные боги точно знали, кому и куда нужно ехать, чтобы добраться в конечный 
пункт тряского путешествия. 
 — Старшой, садись, твоя карета, — весело сказал курносый ефрейтор, 
перекинувшись несколькими словами с шофером. 
 — Так мне на восток, к Смоленску, а он куда-то в сторону, — несмело возразил 
Ромашкин. 
 — Садись, будет полный порядок, — сказал курносый регулировщик и бросил 
шоферу: — Довезешь до горелого танка, там сбросишь. А вы потом пересядете на 
восток — там наши помогут, не сомневайтесь. 
 К середине дня Ромашкин уже не чувствовал себя таким счастливым, как утром в 
начале поездки: все болело от тряски, голова была тяжелой, хотелось есть, 
отдохнуть. Но как это делается в тылу, Василий не знал. Здесь какие-то свои 
законы — дали вот продаттестат, какие-то талончики, а куда с ними обращаться? 
Нет, на передовой лучше — там накормят, напоят, есть свое место в блиндаже. Все 
тебя знают, уважают, а тут ты какой-то чужой. 
 На пятом или шестом перекрестке Ромашкин подумывал — уж не возвратиться ли в 
полк? Он тоскливо смотрел на громыхающие мимо «ЗИСы» и «студебеккеры». Шоферы 
на ходу кричали свой маршрут регулировщице, немолодой женщине, а она махала им 
флажком: «Давай». Попутной для Ромашкина все не было. Василий проклинал 
курносого ефрейтора за то, что он заслал его сюда на какую-то боковую дорогу. 
«Говорил ведь ему, на Смоленск, так нет, засунул к черту на кулички. Надо бы 
вернуться да начистить ему конопатую рожу за такие дела». 
 Вдруг мимо проехала трехтонка, в окошечке ее кабины мелькнуло такое, что 
Ромашкин мгновенно вскочил и, как всегда, благодаря своей боксерской реакции 
сначала отреагировал действием, а потом уже толком сообразил, что произошло. Он 
закричал истошным голосом, чтобы грузовик не умчался: 
 — Стой! Стой! 
 Кричал он так громко и взволнованно, что шофер, скрипнув тормозами, 
остановился. Регулировщица удивленно спросила: 
 — Что случилось? В чем дело? 
 Ромашкин побежал к кабине, из которой выглядывала русоволосая девушка в 
пилотке и удивленно смотрела на него. Ромашкин сразу узнал ее. 
 — Таня, это я — Василий Ромашкин, — запыхавшись от волнения, будто после 
долгого бега, счастливо сообщил Ромашкин. Девушка пожала плечами, смущенно 
улыбнулась: 
 — Я вас не знаю. 
 — Как же не знаете? Москва, сорок первый год. После парада на Красной площади 
мы познакомились в переулке. 
 — Да, да, что-то припоминаю, — несмело подтвердила Таня. 
 — Вот видите. Это был я. А вы тоже на фронт должны были ехать, сказали, ни к 
чему наше знакомство. 
 — Теперь вспомнила. 
 — Я так много о вас думал! Даже с Зоей Космодемьянской спутал. Ее ведь как 
«Таню» казнили. Я у пленных из той дивизии все про ваши зеленые варежки 
спрашивал, помните, у вас были домашней вязки, когда встретились в Москве? Мне 
почему-то казалось, что вы и есть та самая Таня. И вдруг вот вы живы, здоровы и 
рядом, но… совсем другая. 
 — Нет, я все та же. Только мне нездоровится, — Таня почему-то смутилась. — А 
вы куда едете? 
 — В тыл, в отпуск после ранения. Мне в Смоленск на поезд надо. 
 — И мы туда же. 
 Ромашкин с укором посмотрел на регулировщицу, сердито спросил: 
 — Что же вы зря на дороге торчите? Машина идет в нужном мне направлении, а я 
сижу жду. 
 — Так их разве остановишь, носятся как скаженные, попробуй узнай, кто куда 
летит. 
 Ромашкин махнул рукой, вскочил в кузов, пристроился поближе к окну, из 
которого выглядывала Таня, и они помчались вперед, не слыша половину слов в 
грохоте разбитого старого кузова. 
 — Ладно, в Смоленске поговорим, — наконец сказал Ромашкин и сел поудобнее на 
запасной баллон. Он глядел на Таню сбоку. Надо же такому случиться — за два 
года первый раз выбрался в тыл и в этой чертовой дорожной кутерьме вдруг 
встретил Таню! 
 Таня очень изменилась, у нее было желтое болезненное лицо, усталые грустные 
глаза. Она уже не была той румяной на морозе русской красавицей, какой ее