впервые встретил Ромашкин. Может быть, ранена или по болезни домой едет? 
 Машина шла мягче тех, на которых довелось ехать Василию раньше. «Что значит 
женщину везет!» — усмехнулся Ромашкин. 
 В Смоленске, как в вырубленном лесу, от домов остались только пеньки. Город 
просматривался насквозь во все стороны — груды кирпича, обгорелые трубы, 
одинокая, исклеванная снарядами церковь. 
 Около остатков вокзала — скопление людей, машин, повозок. Ромашкин выпрыгнул 
из кузова и остолбенел от того, что увидел. Таня, прощаясь с шофером, 
благодарила его, передавала приветы своим подружкам, под конец прослезилась и 
чмокнула шофера в щеку. Но не это поразило Василия. У Тани, задирая вверх подол 
зеленого форменного платья, торчал вперед огромный живот. Она была беременна. 
«Вот почему водитель вез осторожно!» Когда шофер отъехал, Таня просто и 
печально сказала: 
 — Как видите, не только немцы, и свои выводят бойцов из строя. 
 Василий сразу понял — не по любви у нее это, не встретила она своего 
единственного на фронте, кто-то обидел Таню. А раз это так, то и расспрашивать 
не надо, больно будет ей. 
 В развалинах вокзала уцелел небольшой зал, в нем было полно людей и так 
накурено, что совсем не видно старую довоенную пожелтевшую табличку «Не курить».
 Пассажиры — мужчины, женщины и даже дети — все сплошь в военной одежде: в 
солдатских ватниках, выгоревших гимнастерках, зеленых самодельных фуражках, 
цигейковых солдатских шапках. Военные отличались от гражданских только погонами.
 
 В углу над двумя дырами, пробитыми в стене, надписи на фанерках: «Комендант», 
«Касса». Василия удивило, что возле этих окошечек никого не было, люди будто 
собрались здесь просто так, потолкаться, поговорить, покурить. 
 Заглянув в одно отверстие, Ромашкин увидел солдата у полевого телефона: 
 — Послушай, когда будут продавать билеты? 
 — За час до отхода поезда. Сегодня уже ушел. 
 — А заранее нельзя? Завтра всем за час разве успеете? У меня больной товарищ, 
он в давке не сможет. 
 — Заранее нельзя, ваши деньги или проездные пропадут. Тут такое бывает! Нашу 
жизнь дальше чем на час вперед разглядеть невозможно, товарищ старший лейтенант.
 — В голосе солдата была явная гордость близостью к загадочной опасности, на 
которую он намекал. — Вы бы шли до первого разъезда — там много товарняков 
формируется, сегодня уедете. 
 — Я же говорю: товарищ больной. 
 — Ну тогда ждите до завтра. Может, в гостинице примут вашего дружка. Он кто по 
званию? 
 — Да чин невелик. 
 — Ну, тогда не примут, там только для старшего комсостава. На вокзале не 
оставайтесь, подальше идите, тут такие сабантуи бывают, не продохнешь. 
 Ромашкин все же повел Таню в гостиницу. Она оказалась в уцелевшей половине 
наискось обрубленного авиабомбой четырехэтажного дома. В верхних окнах 
просвечивало небо. В нижнем этаже одна большая комната была уставлена железными 
кроватями с крупной проволочной сеткой, ни матрацев, ни подушек не было. На 
двери надпись на картонке «Только для старших офицеров». Заведовал этим 
«отелем» пожилой солдат с обвислыми запорожскими усами, который и в форме был 
простой колхозный дядько с украинского хутора. Он сидел у входа и дымил 
самосадом на все свое заведение. Взглянув на Танин живот, солдат сказал еще до 
того, как Ромашкин спросил: 
 — Вам можно. Занимайте вон ту коечку в уголку. 
 — А ему? — Таня кивнула на Ромашкина. 
 — Им не можно, они старший лейтенант. А вам у порядке исключения.
 — Он мой муж, куда же он пойдет? 
 — Уместе будете лягать дома, туточки только для старших охвицеров. Прийде 
якись полковник, куцы я его положу? А вам две койки отдам? Нет, такое неможно. 
 — А мы вместе, на одной, — оживляясь от своей догадливости, предложила Таня. 
 — Ну на одной лягайте. Мужу и жинке можно, — согласился солдат. 
 Когда Таня и Василий отошли, солдат потянул цыгарку так, что она затрещала, 
крутнув головой, понимающе сказал: 
 — И до чего только народ не додумается — и свое дело справил, и жинку в тыл 
отправил, и сам в отпуске побувает. 
 Рядом с кроватью, на которую Таня и Ромашкин бросили вещевые мешки, сидел 
пожилой полковник, белая густая седина была на нем словно парик, красные 
воспаленные глаза слезились, розовая старческая кожа на щеках собралась в 
мягкие морщины. На кителе полковника были золотые повседневные погоны. Увидев 
Ромашкина, полковник обрадовался, сразу же заговорил с ним как со старым 
знакомым, будто продолжая давний разговор: 
 — Я вот думаю, как же вы воюете? Залп современной стрелковой дивизии весит 
тысячу восемьсот килограммов. Батальон выпускает тридцать тысяч пуль в минуту. 
Каждого атакующего в цепи встречает огонь двух — трех орудий и пулеметов. 
Бомбовый удар в период авиаподготовки — сто — сто пятьдесят тонн на квадратный 
километр, — старик спохватился, — простите, я не представился: полковник 
Ризовский, преподаватель академии, еду на стажировку, на фронт. Еле выпросился! 
Нехорошо получается: учу фронтовых офицеров, а сам в боях не бывал. Вот хоть к 
концу войны направили, а то просто неловко себя чувствую, понимаете ли. Так вот 
объясните мне, пожалуйста, как при такой огневой плотности вы все же остаетесь 
живыми? 
 Ромашкин, чувствуя приятное превосходство над полковником-теоретиком, да еще в