Все шло так хорошо.. 
 — Терпи, дорогой, и радуйся: кажется, мозги тебе не задело. Твердолобый ты, 
пуля срикошетила 
 Ромашкин опять заулыбался. 
 — Значит, еще поживем?
 Он закрыл глаза и, будто покачиваясь в теплой детской люльке, стал засыпать… 
 — Ну и парень! — шептали сестры. Они заходили сбоку и смотрели на бледное, 
осунувшееся лицо Ромашкина. 
 — Разведчик — этим все сказано! — значительно молвил хирург. — Не чета нам, 
тыловым ужам! — Доктор старался действовать осторожно, чтобы не разбудить этого 
необыкновенного, по его понятиям, человека. Кто-кто, а врач понимал, до какой 
степени утомлен человек, если заснул без наркоза под ножом хирурга! 
 После операции Ромашкина поместили в отдельную маленькую брезентовую палатку. 
Она была обтянута изнутри слоем белой ткани, обогревалась железной печуркой. 
 Василий понимал: такое внимание к нему не случайно. Наверное, об этом 
позаботился сам командующий фронтом. Только вот никто не навестил его, не 
поздравил с удачным возвращением. Из-за этого появилась обида. Она точила как 
червь, причиняя боль гораздо большую, чем рана в голове. Подумав, Ромашкин стал 
утешать себя: «О пережитом мною, о том, как проник в город, занятый противником,
 убил патрульных и ушел от преследования, раздевался догола на ледяном ветру, 
снимал часового и едва не угодил живым в могилу, знаю только я. Для других это 
выглядит по-другому: разведчик Ромашкин получил приказ доставить ценные 
сведения, задачу выполнил, в ходе выполнения ранен. Вот и все. Остальное лирика.
 Перед наступлением у каждого работы много, некогда вести душеспасительные 
беседы с раненым. Лежишь в отдельной палате, лечат, кормят, чего тебе еще 
надо?» 
 И когда Ромашкин совсем уже успокоился, когда в душе его все встало на свои 
места, вдруг поднялся край палатки. Заглянул ладный солдат в отлично сшитой 
шинели, в комсоставских начищенных сапогах, в фуражке с лакированным козырьком. 
Солдат и не солдат, будто сошел с картинки. На фронте таких не было. 
 — Здравия желаю, товарищ старший лейтенант, — сказал, улыбаясь, красивый 
солдат. — Мы — фронтовой ансамбль песни и пляски. — Он показал рукой на вход в 
палатку, и Василий только сейчас услышал там, за брезентовым пологом, 
сдержанный говор многих людей. 
 Ромашкин не мог понять, что все это значит и какое он имеет отношение к 
ансамблю. Солдат пояснил:
 — Нас прислал командующий фронтом. Сказал, что здесь, в госпитале, находится 
раненый разведчик, который выполнил очень важное задание, и его, то есть вас, 
надо повеселить. Вот мы и прибыли. 
 Приятная волна благодарности прихлынула к сердцу Ромашкина: «Не забыл. При 
всей своей невероятной занятости. Спасибо вам, товарищ командующий!» 
 — Как же вы будете это делать? В палатке больше трех-пяти человек не 
поместится, — растерянно спросил Василии и, только сказал это, догадался — есть 
иной выход: — Вы дайте концерт для госпиталя где-нибудь в общей столовой и 
доложите командующему, что приказ выполнен. 
 — Мы так не можем. Приказано поднять настроение лично вам. Для госпиталя будет 
особое выступление, — настаивал солдат. 
 — Ничего не получится, я еще не ходячий. Может, на носилках меня снесут 
куда-нибудь, где все будут слушать? 
 — Приказ есть приказ! Мы все организуем здесь… Меня зовут Игорь, фамилия 
Чешихин. Друзья шутки ради пустили слух, что это псевдоним, который, мол, 
происходит от главного моего занятия: чесать языком. Я ведь конферансье. 
По-военному — ведущий ансамбля. 
 Появился дежурный врач, пришли сестры, укрыли Ромашкина еще двумя одеялами, 
подняли полы палатки, и Василий увидел толпу хорошо одетых солдат, похожих, как 
братья, на Игоря Чешихина. 
 Профессионально улыбаясь, Игорь представил их единственному зрителю и 
слушателю. Звонко, как с эстрады, объявил: 
 — "Землянка", слова Алексея Суркова, музыка Константина Листова, исполняет 
солист ансамбля Родион Губанов. 
 Происходящее было похоже на приятный сон — красивые люди, музыка, пение. И 
очнуться не хотелось: сон это или бред, пусть так и будет. Важно, что слова 
песни вполне отражают явь. «Бьется в тесной печурке огонь…» Вот она, печурка, и 
прыгает в ней красный огонь. «На поленьях смола, как слеза, и поет мне в 
землянке гармонь…» Ну не в землянке, так в палатке. Только вот глаза перед 
Василием другие — мамины глаза. Мама, мама, нет никого роднее и ближе тебя! «Ты 
теперь далеко, далеко… а до смерти четыре шага». Сейчас, пожалуй, побольше 
четырех. А было меньше шага: когда вели патрульные по Витебску, стволом 
автомата в спину подталкивали. И немец, которого не смог оглушить закоченевшей 
рукой, чуть не выстрелил в упор. Как уцелел? Непонятно. Из нескольких автоматов 
били, пока лез через проволоку, а зацепила всего одна пуля!
 — Вы не спите, товарищ старший лейтенант? — озабоченно спросил Игорь Чешихин. 
 — Нет, нет, я все слышу и вижу отлично. Только не повредит ли вашим товарищам 
пение на открытом воздухе? У них ведь голоса. 
 — Мы привычные. Всю зиму на морозе пели. Концертных залов на передовой нет. 
Теряли и голоса, и певцов. Война! 
 После пения показали пляски. Танцорам было тесно на узкой дорожке перед 
палаткой, но они все же лихо кружились, а еще лучше посвистывали. 
 — Специально для вас приготовлен отрывок из поэмы Твардовского «Василий 
Теркин», — сообщил Игорь.