звали блатные, баклан. Да еще и статья у него — политическая. 
 В тот день зеки пришли с работы, как всегда, усталые, злые. Лесоповал от темна 
до темна на морозе. В бараке после черпака баланды повалились на нары, не 
снимая телогреек и обувки. Постели не испачкаешь: ни матрасов, ни одеял нет, 
спали на голых досках, 
 Нары двухъярусные. Место Ромашкина на верхнем этаже, там теплее. 
 Внизу, в проходе между нарами, стоял железный бак с кружкой, прикрепленной к 
бачку цепью. В баке хвойный настой. Обычные сосновые и еловые веточки, залитые 
кипятком. В лагере гуляла цинга. Чтобы как-то унять ее, делали этот хвойный 
настой: терпкий, горький, пахнущий дегтем. Противное пойло, не все его пили. 
Ромашкин пил. Цинга поселилась в нем уже довольно прочно. 
 Хлебнув целительного пойла, Ромашкин забрался на второй ярус нар, снял бушлат. 
Под бушлатом у него еще телогрейка. Снял и ее. Обычно телогрейку стелил на нары,
 а бушлатом накрывался. Тело, задубевшее за долгий день на морозе, расслабилось,
 охватывала теплая истома. Горячая баланда, которую проглотил по возвращении в 
зону, грела изнутри и опьяняла, разливая слабость по всему телу. 
 Наверное, и в этот вечер он мгновенно заснул бы, как это бывало прежде. Но 
вдруг у бачка с хвойным настоем произошел скандал. Василию сверху хорошо было 
видно все, что происходило внизу. Двое узбеков (Василий знал их как обитателей 
своего барака) пили настой хвои. Вернее, один — пожилой — пил, а другой, моложе,
 усатый, ждал, когда он передаст ему кружку. В это время вошел в барак и 
подошел хлебнуть хвои Волков. Здоровый, грудастый, плечистый, с перебитым носом,
 жесткие волосы с обильной сединой, красное с мороза лицо. Глядя на его 
перебитый нос и несколько шрамов, любой мог безошибочно определить — уголовник. 
А кличку Серый, как узнал позднее Ромашкин, ему дали не по его фамилии — Волков,
 фамилий у него было немало. Волков — по последней судимости. Кличка эта с ним 
шла из молодости. Его так прозвали за не очень большую сообразительность, мозги 
у него негибкие были — грабил без какой-либо изобретательности, нахрапом. Одним 
словом, был серый по способностям. Так его определили старые воры того времени. 
Но с годами накопились судимости, рос авторитет. И вот теперь он вор в законе — 
пахан на весь этот лагпункт. Он, конечно же, не мог ждать, пока будут распивать 
настои какие-то узбеки. 
 — Ну, хватит, — коротко сказал Серый и выхватил кружку из рук пожилого узбека, 
облив его при этом выплеснувшимися остатками настоя.
 Пахан склонился к крану, чтобы нацедить отвар, а в этот миг пожилой узбек 
выхватил из-за голенища нож и ударил этим ножом обидчика почему-то по голове. 
 Никогда Василий не видел прежде, чтобы глаза сверкали натуральным огнем, как у 
того старика узбека. Он, видно, был очень вспыльчивый человек. От обиды просто 
потерял способность здраво мыслить и в крайнем остервенении стал бить ножом по 
голове Серого. А может быть, он бил по голове потому, что у склонившегося 
Серого именно голова как раз была под рукой. 
 Волков вскинулся, завопил: 
 — Ты что?! 
 А узбек все кидался на него, целился и бил ножом в голову. Серый пятился, 
отмахивался голыми руками. Раз он ухватил нож за лезвие. А узбек, рванув нож, 
располосовал ладонь Серого. Кровь лилась из ран на голове, брызгала из почти 
развалившейся пополам кисти. А узбек замахнулся ножом для очередного удара, и 
кто знает, куда бы на этот раз он засадил свой нож. 
 Вот тут Василий и прыгнул сверху на того узбека. Вид хлещущей крови, 
сверкающий нож, явно гибнущий человек — все это бросило его с нар на руку с 
занесенным ножом. Он не успел ни о чем подумать. Схватил на лету руку узбека с 
ножом и вместе с ним рухнул на пол. Рука старика была сухонькая, но крепкая. 
Ромашкин вывернул ее, и нож выскользнул на пол. Кто-то подхватил и спрятал его. 
Серый, облитый кровью, стоял в полной растерянности. Его приближенные прижимали 
тряпки к ранам на голове, старались забинтовать поврежденную руку. 
 Наверное, кто-то крикнул от двери барака или сбегали на вахту и сообщили о 
драке. В барак влетели охранники. Они схватили старого узбека и его напарника. 
Серого не тронули. Он личность в зоне известная. Вохровцы удивленно смотрели на 
пахана. Уж очень все непонятно было! Если бы кто-то лежал окровавленный у ног 
Серого, это было бы в норме. А тут сам высший авторитет в крови и в полной 
растерянности, такое понять трудно. Узбеков повели на вахту. 
 Позвали и Василия, как свидетеля. На вахте он оказался необходим и как 
переводчик. В годы учебы в Ташкенте он запомнил немало узбекских слов. Здесь, в 
лагере, иногда говорил с узбеками, вставляя слова из их родного языка. Они за 
это к нему относились по-доброму. 
 Пока шли на вахту, пожилой узбек шепнул: 
 — Не говори, что я его резал… 
 У Василия не было к нему неприязни. Ну, погорячился человек. Тем более, Серый 
сам виноват. Ромашкин даже зауважал этого узбека за то, что сумел за себя 
постоять. 
 На вахте старик говорил только на своем языке, заявив, что не знает по-русски. 
Василий понял его замысел и стал помогать выкрутиться. Переводил, добавляя по 
своему разумению то, что поможет старику. 
 — Он простой колхозник, Хасан Булатов, по-русски не говорит. 
 — Колхозник? А зачем нож при себе носил? Где его взял? Человека чуть не 
зарезал! За это срок добавят. 
 Ромашкин глядел в черные, теперь спокойные глаза узбека. Он все понимал, но 
делал вид, что ждет перевода. Василию и своему другу подсказывал по-узбекски: 
 — Говорите, что у меня не было ножа. И вообще, это не я дрался. Меня случайно 
замели.