И половина получила вышку! За треп! Разговорчики, пропаганду вел! А этот где 
пропаганду вел? В армии, разлагал вооруженные силы. Нет, вышка ему точно светит.
 
 Собеседник, которому явно было жаль Василия, искал смягчающие обстоятельства — 
молодой, по сути дела рядовой, болтал в узком кругу друзей. Но, помолчав, и сам 
неожиданно пришел к выводу: 
 — Ты прав — расстреляют. Трибунал даже в мирное время не пощадит, к стенке 
поставит. Тем более за разложение армии. 
 Василий слушал этот разговор сначала спокойно, будто говорили не о нем, но 
когда соседи замолкли и смысл их слов дошел наконец до сознания, стало не по 
себе — сначала жарко, потом холод сдавил сердце, стало трудно дышать. Василию 
нечем было даже мысленно возразить тому, что он услышал, все правильно и 
объективно оценили соседи: и беспощадность трибунала, и особую его строгость, и,
 главное, тяжесть преступления — разложение армии! Да, расстрел неотвратим. 
 Как неожиданно все перевернулось — недавно примерял командирскую форму, 
которую шили выпускникам училища, любовался на себя в зеркало, мечтал о работе 
в войсках, о радости, которую принесет родителям. И вдруг все рухнуло! 
Оказалось, от счастья до расстрела — один шаг! 
 Как перенесут и вынесут такую весть мама и папа? Ну, отец — мужчина — 
перестрадает, а мать едва ли… Василий почувствовал, как слезы потекли по щекам. 
Он натянул одеяло на голову, чтобы никто не видел, что он плачет. За время 
пребывания в тюрьме Василий плакал первый раз, даже когда избивали, не 
расслаблялся, а вот теперь, перед расстрелом, не выдержал: жалко было не себя, 
а маму… 
 Заседание Военного трибунала Среднеазиатского военного округа проходило в 
большом пустом зале. Трое судей сидели за массивным столом, их лица показались 
Василию такими же каменными, как бюст Сталина, который возвышался за их спинами.
 
 В пустом зале слова обвинителя и судей рикошетили от высоких стен и били по 
Ромашкину, как жесткие хлысты. Он стоял одинокий в этой величественной, 
государственной судебной махине и в последнем слове, понимая свою полную 
обреченность, кратко сказал: 
 — Я признаю, говорил то, в чем меня обвиняют, но делал это не умышленно, 
просто так, как в обычном разговоре. 
 Василий даже не просил снисхождения или учесть какие-то смягчающие его вину 
обстоятельства, махнул безнадежно рукой и сел на скамью. 
 После недолгого совещания в соседней комнате судья, все также строго и холодно,
 отчеканил слова, которые отскакивали от стен пустого зала. Перечислив еще раз 
всю вину и указав наказание, положенное по статье 5810 за эти деяния, судья 
произнес роковые слова: 
 — Высшая мера — расстрел. 
 Ромашкин отнесся к приговору спокойно, потому что заранее был готов к этому и 
понимал, что иного быть не могло. Но судья, сделав паузу, продолжил: 
 — Но, учитывая… — дальше он перечислял, что именно учитывалось, но Ромашкин не 
понимал его слов, не улавливал их смысла, в голове все закружилось, заметалось, 
и в этом вихре выплескивалось только одно — жив! Оставили жить! 
 Расстрел заменили на десять лет, но это уже прозвучало как благо! 
 После суда Ромашкина отправили в городскую тюрьму. Затем последовала 
пересылочная тюрьма, здесь тысячи осужденных были заперты в длинных, как 
скотные хлева, бараках и ожидали формирования эшелонов. 
 Эшелон, в который попал Ромашкин, был составлен из многих красных товарных 
вагонов с нарами и зарешеченными оконцами. Две недели тащился эшелон по 
неведомым для Василия просторам. Мелькали названия станций и городов, о которых 
он никогда не слышал. Грохотали тяжелые эшелоны с танками, пушками — все на 
запад. А Ромашкина везли на восток, через Сибирь. Кормили в пути: пайка хлеба — 
четыреста граммов (какнеработающим) и два ведра на вагон пареной брюквы или 
кормовой белой свеклы. Воды тоже в обрез, не потому, что ее не хватало: 
охранники ленились таскать много ведер. 
 На разъездах били по стенам вагонов огромными деревянными 
молотками-колотушками: проверяли — не подпилены ли доски изнутри, не готовятся 
ли к побегу? 
 Эшелон разгрузили на глухой конечной станции, где, как пели зеки, «рельсы 
кончились и шпалов нет». Собственно, и станции не было, раздвоенные пути 
упирались в насыпные бугры. И все — дальше конец цивилизации. Дальше — тайга. 
 Сибирь встретила холодом, глубоким снегом, дремучей, угрюмой тайгой. От этой 
удручающей картины Василий, спрыгнув из вагона, замерз не сразу всем телом, а 
сначала почувствовал, как сжалось и похолодело в нем сердце. 
 В зоне, за колючей проволокой, занесенные сверху и снизу снегом, стояли рядами 
приземистые бараки. Только ряды окошек выглядывали из сугробов, будто 
рассматривали вновь прибывших. 
 После первой ночи в не очень теплом бараке, на голых нарах разбудили звонкие 
на морозе удары железкой по обрубку рельса. Это означало подъем. Быстро все 
куда-то побежали, и Ромашкин за ними в общем людском потоке. Оказалось, спешили 
занять очередь к окошкам, где выдается баланда. Здесь же бригадиры раздавали 
пайки хлеба. Пока подойдет очередь до черпака баланды, многие успевали умять 
пайку. 
 После завтрака построение бригад около вахты для выхода на работу. А там — 
лесоповал. Что значит валить лес на пятидесятиградусном морозе с рассвета 
дотемна — месяцами, годами… описать невозможно. Скажем коротко: для многих это 
кончается печально — мороз, голод, непосильная работа превращают человека в то