Василий понял, что затевается. Решил: «Если будут бить — отвечу! Этих троих 
без особых хлопот уложу!» 
 Иосифов показал на бумаги: 
 — Будешь подписывать? 
 — Нет, — твердо ответил Ромашкин и, поскольку терять уже было нечего, добавил: 
— Ты это сочинил, ты и подписывай! 
 — Ах ты, ублюдок! Читай. Там кое-что поправил. 
 Когда Ромашкин cклонился над протоколом, его ударили чем-то тяжелым по затылку.
 Энкаведешники правильно предположили: им и втроем не справиться с чемпионом 
округа. 
 Ромашкин упал, и его принялись месить сапогами, пинали, били каблуками в грудь.
 Иногда от очень резкого удара по почкам у Василия лиловыми проблесками 
мелькала перед глазами комната и суетящиеся вокруг него следователи. 
 Потом он ничего не помнил. Очнулся от холода в тюремной бане. Холодные струи 
текли на него сверху. Он лежал в одежде, которая пропиталась водой. Бил мелкий 
озноб. Василий попытался отстраниться от холодных струй, но резкая боль во всем 
теле опять затуманила сознание. Придя в себя, он еще раз попробовал избавиться 
от льющейся сверху ледяной воды; перевернулся со спины на живот, потом с живота 
на спину. Отдышался, пересиливая боль. Увидел снег за выбитым стеклом 
небольшого окна под потолком. «Замерзну. Неужели так просто умру? Ах, сволочи, 
как легко и безнаказанно убивают человека. Спишут как попытку к побегу или 
сердечный приступ. Даже Ривера после тяжелого боя со зверем Денни не был таким 
мешком с костями, как я. Наверное, никого еще так на ринге не разделывали». 
 Ромашкин осмотрелся, увидел батарею парового отопления — пыльная, с 
облупившейся краской, она была неподалеку. «Отопление в тюрьме общее, наверное, 
она теплая», — подумал Василий и, превозмогая боль, пополз к батарее. Она 
действительно была теплой. Василий прижался к ней сначала спиной, потом животом.
 Таким образом стал отогреваться. 
 Лязгнул запор, и в баню вошли двое охранников. Один из них, увидев Василия 
прижавшимся к батарее, воскликнул: 
 — Смотри, что придумал, гад! Подошел, спросил: 
 — Ну, сам пойдешь или помочь? 
 — Сам, — ответил Ромашкин и попытался подняться, но резкая боль словно током 
ударила изнутри, и он потерял сознание. Приходя в себя, ощутил, что его волокут 
за ноги вниз, в подземелье, и он стукается затылком о ступени лестницы. 
 Он узнал дверь своей одиночки: «Вот я и дома, слава Богу, хоть отлежусь». 
 Через раскрытую дверь охранники швырнули его на бетонный пол камеры. 
 Даже койку не опустили. Ромашкин прикидывал, сможет ли сделать это сам. С 
большим трудом, порой теряя сознание от боли, он отстегнул полку. Но как только 
Василии лег и вздохнул с облегчением, раскрылось окошечко в двери, и коридорный 
сказал: 
 — Встать. Днем койка должна быть убрана. 
 — Я не могу двигаться, — ответил Василий. 
 — Поможем, — сказал охранник, открыл дверь, сбросил Василия на пол и 
пристегнул полку к стене. 
 Вечером полка откинулась от стены, отшвырнув Василия к параше. Он отдышался и 
все же заполз на свое строптивое ложе. 
 На очередной встрече Иосифов коротко сказал: 
 — Или подпишешь, или сдохнешь. 
 Ромашкин ответил также коротко и решительно: 
 — О том, что я говорил, — подпишу. На Федорова и генерала клеветать не буду. 
Сдохну, но не подпишу. 
 Большие неприятности имел Иосифов из-за Ромашкина. Не за то, что избивал его: 
это было здесь обычным делом. Не справился с пацаном, не сломал его, не выбил 
показания, так необходимые для создания громкого дела. 
 Василий, после еще нескольких допросов «с пристрастием» , так и не подписал 
поклепы на других. 
 Больше полугода провозился следователь со строптивым курсантиком, заговор 
создать не удалось. 
 После завершения следствия Ромашкина перевели в общую камеру. Она находилась в 
этой же тюрьме, здесь ждали суда шестеро арестованных. Камера небольшая, вдоль 
стены общие нары, на них лежат ветхие серые матрацы. Обитатели камеры сидели на 
нарах, опустив ноги в проход. Все они были небритые, худые и бледные. По 
возрасту старше Ромашкина, по одежде — гражданские. 
 Ромашкину указалина свободный тюфяк. 
 — Располагайся. Рассказывай, кто ты, за что сюда угодил. 
 Василий коротко поведал свою недолгую жизнь и в чем его обвиняют. 
 Сначала все сокамерники показались одинаковыми, потом он стал их различать по 
цвету щетины: у одного жесткая, седая, торчит как патефонные иголки, у другого 
— рыжая, густая, третий — тоже пожилой, борода с белым алюминиевым отливом. 
 Утомленный разговорами с новыми знакомыми и довольно долгим рассказом о себе, 
лег на нары: в общей камере не запрещалось спать днем. 
 То ли он спал недолго, то ли еще не успел глубоко погрузиться в сон, в общем, 
был в состоянии мягкого теплого погружения, когда вдруг услыхал негромкий 
разговор о себе. Сон отлетел, Василий, не открывая глаз, прислушался. 
 — Жалко парня, совсем молоденький и, видно, толковый. Да и собой хорош, — 
говорил пожилой, в серебряной щетине. Ему вторил рыжий: 
 — Да, вышка ему светит неотвратимо. 
 — А может быть, найдут чего-нибудь смягчающее? 
 — Кто? Трибунал найдет! От нас сколько на гражданский суд ушло из этой камеры?