Я предложил руководителям партии — Авербуху, Бергеру и Бирману — создать 
движение под названием «Ишуд» («Единство»), поарабски «Иттихад», которое 
объединяло бы евреев и арабов.
     Вот какой мне виделась его элементарная программа:
     1. Бороться за предоставление арабам доступа в Гистадрут и создать 
объединенный профсоюзный интернационал.
     2. Содействовать проведению совместных еврейскоарабских культурных 
мероприятий.
     Организация «Ишуд» сразу же обрела большую популярность. Уже к концу 1925 
года ее клубы работали в Иерусалиме, Хайфе, ТельАвиве и в ряде деревень, где 
на полях евреи трудились бок о бок с арабами. Все чаще устраивались собрания 
для всех желающих. Постепенно это движение стало оказывать все большее влияние 
в киббуцах, что очень тревожило руководителей Гистадрута. Они все никак не 
могли взять в толк, как это евреи и арабы могут бороться совместно. В конце 
1926 года состоялась первая генеральная конференция нашего движения. В числе 
ста с лишним делегатов было сорок арабов. К исходу первого дня присутствующие 
были изумлены — на конференцию приехали Бен Гурион, национальный лидер 
профобъединения Гистадрут, и Чарток, слывший специалистом по арабскому вопросу. 
Они с любопытством разглядывали смешанную еврейскоарабскую аудиторию, 
собравшуюся в зале.
     Наше материальное положение оставляло желать лучшего. Нелегким это было 
делом — найти работу, когда тебя подозревают в принадлежности к компартии… В 
течение всего 1925 года мы жили в ТельАвиве, занимая вдесятером один барак. 
Нас было девять парней и одна девушка. Для нее мы оборудовали отдельный угол. 
Те из нас, кто работали, сдавали свой заработок в общую кассу, однако этих 
денег было недостаточно для содержания всей нашей десятки. Живя для революции, 
каждый из нас ежедневно подкреплялся всего несколькими помидорами. Иногда мы 
заходили в небольшие йеменские ресторанчики, где кормились в кредит. Мы 
являлись туда только в спецовках, что служило «неопровержимым» доказательством 
того, что мы не безработные.
     Не без труда мы постепенно приспособились к новым для нас климатическим 
условиям, к резким перепадам температуры, к иссушающей летней жаре, сменявшейся 
зимними холодами. Помню, как один из моих друзей, уроженец Кракова9, разрешил 
проблему обогрева в холодный сезон… Ему посчастливилось найти работу — 
важнейшее событие для профессионального каменщика, который поневоле и довольно 
долго был на положении безработного. Както он пригласил меня к себе «домой», 
то есть в скромный барак.
     «Посмотри, как я устроился, чтобы не мерзнуть по ночам, я ложусь на стол, 
а другим столом накрываюсь. Лучшего одеяла и не придумаешь!» — шутливо сказал 
он.
     К небольшой группе, состоявшей из Софи Познанской, Гилеля Каца и меня, 
присоединились Лео Гроссфогель и Шрайбер (всех их мы еще встретим в годы войны 
и оккупации). Чаще всего мы собирались в семье Каца, жившей в полуразвалившейся 
хибаре из досок. И вот мы решили снести ее и на том же месте построить прочный 
дом. Архитектором был Гилель, который смыслил коечто в строительном деле. Мы 
собственноручно построили новое и довольно приличное жилище, ставшее нашим 
общим домом. В 1926 году я наконец снял комнату в ТельАвиве, прямо над 
помещением «Ишуда». Хотелось жить поближе к своей организации, чтобы лучше 
руководить ею. Именно здесь, при совершенно непредвиденных обстоятельствах, мне 
было суждено познакомиться с Любой Бройде — будущей женой, спутницей моей жизни.

     Однажды ночью я услышал шум, доносившийся снизу. Я пошел вниз поглядеть, 
что там происходит, рассчитывая столкнуться нос к носу с какимнибудь воришкой 
или праздношатающимся полицейским… Но я увидел красивую девушку, уютно 
устроившуюся за столом с газетой в руках. Я спросил ее:
     — Как вы сюда вошли?
     — Через окно… И это не в первый раз. Видите ли, по вечерам, когда у вас 
идут собрания, все так шумят, что невозможно спокойно почитать…
     Люба приехала из Польши, точнее из Львова, где работала на заводе и с 
энтузиазмом занималась комсомольской работой. В ряды комсомольцев сумел 
проникнуть провокатор, который выдал полиции многих ребят. Провокатора 
разоблачили, и местное партийное руководство приняло решение ликвидировать его. 
С этой целью Нафтали Ботвин, молодой еврейкомсомолец, организовал спецгруппу, 
в которую вошла и Люба. Ей поручили хранить револьвер. После ряда перипетий 
полицейского осведомителя прикончили, но Ботвина арестовали, а затем казнили. 
Началась охота и за остальными. Любе пришлось покинуть Польшу. По прибытии в 
Палестину она поначалу трудилась в киббуце, затем стала малярничать в 
Иерусалиме. Она примкнула к организации «Ишуд» и к «рабочей фракции», помогала 
в работе МОПР (Международная организация помощи борцам революции), однако 
отказывалась вступить в Компартию Палестины, упрекая ее в непонимании 
исторической необходимости создания самостоятельного еврейского государства.
     Деятельность «Ишуд» все сильнее тревожила английскую администрацию. Она 
издала особый декрет, запрещавший собрания этой организации. Секретаря «рабочей 
фракции» посадили за решетку. Я заменил его. В 1927 году еврейская полиция, 
контролируемая англичанами, арестовала меня во время одного из наших совещаний. 
Несколько месяцев я отсидел в тюрьме в Яффе. Здесь я впервые понял, что 
тюремные решетки не всегда непреодолимы. Прямо из неволи мне удалось устроить 
Анну Клейнман10, одного из наших самых преданных товарищей, в качестве служанки 
к самому комиссару еврейской полиции, а он как разто и занимался слежкой за 
ребятами и их арестами. Регулярно обыскивая карманы своего нового хозяина, Анна