С точки зрения Центра «на Западном фронте без перемен», все идет, как 
прежде, и это вполне понятно, ибо передаваемый нами материал продолжает 
оставаться первоклассным как с политической, так и с военной точки зрения. Он, 
Гиринг, не стремится передавать ложную информацию, он хочет сохранить доверие 
Москвы. И на данном этапе ничего не заставит его изменить тактику.
     — Уж так и быть — в течение нескольких месяцев мы будем идти на маленькие 
жертвы во имя великого дела, и в тот день, когда мы убедимся, что у русских нет 
ни малейших подозрений относительно их сетей, работающих на Западе, именно в 
тот день начнется второй этап. Тогда к вашему Директору станет поступать 
информация решающего значения, исходящая из самых высоких кругов Берлина. Эта 
информация будет содержать неопровержимые заверения в том, что мы ищем 
сепаратного мира с Советским Союзом…
     Гиринг подходит к концу своего разъяснения: он поворачивается ко мне и 
выкладывает козыри на стол:
     — Я раскрыл перед вами нашу программу только потому, что вы уже не 
являетесь препятствием на пути к ее реализации. Так что выбирайте: либо вы 
работаете с нами, либо вы исчезнете…
     Так, значит, вот куда он клонил! Вот смысл всей этой подготовленной для 
меня инсценировки, вот вывод из пространных речей! Нацисты предлагают мне 
альтернативу: либо работать на них, имея в виду «перемену союзников», и тогда я 
становлюсь одной из главных фигур на новой шахматной доске, либо смириться с 
тем, что меня попросту «устранят»…
     Какой чудовищный шантаж! По мере того как — шеф зондеркоманды 
разглагольствует, я лихорадочно, сосредоточенно и быстро оцениваю размах этого 
маневра, прекрасно вижу расставленный для меня капкан. И я прихожу к первому 
выводу: не так уж сильно это меня удивляет. Действительно, не удивляет. Мне уже 
приходило на ум, что немцы не столько старались уничтожать наши рации и 
физически ликвидировать наших людей, сколько стремились, так сказать, 
«повернуть их на 180 градусов». В годы второй мировой войны подобная тактика 
стала нормой, и, как покажет практика, я далеко не единственный, которым 
пытались манипулировать таким образом. Только Гиринг и его друзья — и это мой 
второй, отнюдь не менее важный вывод — нахально лгут, утверждая, будто третий 
рейх желает заключить с Советским Союзом сепаратный мир. В ноябре 1942 года я 
твердо знаю (впрочем, знаю я это еще с осени 1939 года), что в руководстве 
партии, равно как и в некоторых высокопоставленных политических и военных 
нацистских кругах, лелеют надежду на компромисс с Западом и что если и будет 
какойто сепаратный мир, то заключат его с «капиталистамиплутократами» — будь 
они «алкоголиками» или «паралитиками» — и, само собой разумеется, за спинойСССР.

     На подобной позиции могли бы стоять, скажем, абвер или адмирал Канарис 
(кстати, его игра прояснится окончательно только после войны). Но чтобы такая 
инициатива исходила от шелленбергов, гейдрихов, мюллеров, Гиммлеров, хозяев 
гестапо! Ну уж нет! Мне хочется крикнуть Гирингу: «Как же вы заставите нас 
поверить, что готовы замириться с первой социалистической страной?» Для этих 
фанатиков не могло быть и речи о сепаратном мире, они добивались только одного: 
подорвать антигитлеровскую коалицию. Вот чему должна была служить эта 
громоздкая адская машина, к которой меня хотели подключить и в которой таилась 
главная опасность:
     возбудить недоверие, а затем и взаимную враждебность среди союзников, а 
затем пожинать ее плоды74. Но мы, бойцы «Красного оркестра», всегда считали 
неизбежной войну между гитлеровской Германией и Советским Союзом; эту нашу 
точку зрения не поколебал даже пакт о ненападении 1939 года.
     Французы, бельгийцы, поляки, итальянцы, испанцы, евреи — все мы были 
одержимы одной непоколебимой идеей уничтожения нацизма, полного искоренения 
коричневой чумы. Мы прекрасно понимали, сколь велика опасность сепаратного мира 
и разрыва между союзниками, что только отсрочило бы ликвидацию (выражаясь 
медицински, экстирпацию) этой страшной раковой опухоли.
     В начале войны нацисты извлекли определенную выгоду из разногласий между 
Советским Союзом и западными демократиями, и многим народам пришлось 
расплатиться за это дорогой ценой. В описываемом 1942 году в коалиции 
обнаружились признаки слабости: Красная Армия была вынуждена отступить на 
несколько сотен километров, неся значительные потери в живой силе и технике. 
Это отступление породило на Западе известные подозрения и страхи, долго ли еще 
Красная Армия сможет выдерживать натиск вермахта?
     С другой стороны, англоамериканцы без конца и под любыми предлогами 
откладывали открытие второго фронта, что поддерживало вполне понятные 
подозрения Москвы. Советские люди спрашивали себя: не мечтают ли наши западные 
союзники о том, чтобы Красная Армия и вермахт окончательно обескровили друг 
друга, после чего, мол, они — «западники» — со свежими силами и нетронутыми 
резервами смогут, ничем не рискуя, вытаскивать каштаны из огня этого 
гигантского костра?
     С тех пор мы, конечно, поняли, что наши опасения были преувеличенными. 
Теперь мы знаем, что те элементы в германском генштабе или даже в ближайшем 
окружении Гитлера, которые хотели заключить сепаратный мир с Западом за спиной 
Советского Союза — хоть с согласия фюрера, хоть вопреки ему, — не пользовались 
большим влиянием. Кроме того, известно, что в Великобритании и в Соединенных 
Штатах некоторые политические деятели горячо одобряли план договориться с 
«Германией, избавившейся от Гитлера». Но вместе с тем мы были убеждены, что, 
верные своему требованию о «безоговорочной капитуляции», Рузвельт и Черчилль 
никогда не взвешивали возможность такого решения.