привыкшему к низкому и серому небу, пришлось зажмуриться от этого ярчайшего, 
слепящего света. Изпод полуприкрытых век я наблюдал за шнырявшей во все 
стороны и крайне возбужденной толпой, которая, казалось, подхвачена какимто 
вихревым, иррациональным и, я бы даже сказал, бредовым движением.
     Мужчины, облаченные в просторные и многоцветные джеллабы, с хеффи на 
голове, деловито толкались. Быстрые, порывистые, нервные, они обращались друг к 
другу так громко, так резко, что я уже было подумал, а не начнется ли всеобщая 
потасовка. Во всяком случае, казалось, что вся жизнь порта — это одна сплошная 
громогласная перебранка.
     — А ведь они того же корня, что и мы, — шепнул я другу, стоявшему рядом.
     — В каком смысле?
     — Да вот — тоже жестикулируют при разговоре!..
     Мы отправились в город, и там почувствовали себя окончательно потерянными: 
извилистые улочки, лавчонки и мастерские, кишащие шумливой и пестрой, 
преимущественно арабской, толпой, женщины под вуалями, шагающие, опустив очи 
долу, непрерывный шум, пронзительные выкрики, пряные ароматы фруктов, 
созревающих под лучами здешнего свирепого солнца, удущающая жара, нестерпимая 
для нас, бледнолицых «северян», какими мы еще были… Я сразу же проникся 
восхищением к этой столь необычной и многоликой жизни.
     Следующим этапом был ТельАвив, тогда еще не более чем скромное местечко. 
Дом иммигрантов, где, как предполагалось, мы проведем первые несколько дней, 
высился в стороне. По ночам я по многу раз и мгновенно просыпался от завывания 
шнырявших поблизости шакалов.
     Мне предстояло сделать еще немало открытий, причем «арабское меню» было 
отнюдь не наименьшим из ожидавших меня сюрпризов. Сюрпризом, удвоенным истинным 
наслаждением: от картошки и капусты, главных компонентов моего питания в Польше,
 я перешел к какимто незнакомым растениям, которые вкушал впервые. То были 
маслины, фиги, плоды кактуса, которые я научился взрезать, не укалываясь.
     Нам нужно было немедленно начать работать. Организация, ведавшая 
трудоустройством иммигрантов, предложила нам отправиться в Хедэру, маленькую 
деревушку, где несколько богатых евреев владели апельсиновыми плантациями. В те 
годы иммигрантыновички привлекались преимущественно к крупным земляным работам 
и на строительство дорог, и мы с радостью приняли предложение сразу же заняться 
садоводством. Наш юношеский энтузиазм стал еще большим, когда, прибыв на место, 
мы увидели прекрасную усадьбу, построенную в центре поместья. Но восторги 
оказались преждевременными. Хозяин подвел нас к краю обширного заболоченного 
участка:
     — Подыщите себе место для палаток, — сказал он нам и, обведя рукой 
расстилавшееся перед нами малярийное болото, добавил, — все это придется 
осушить!
     У нас было четыре палатки. Одна служила кухней и столовой, в трех 
остальных мы спали. Нам подарили ослика, на котором мы привозили питьевую воду 
из колодца, находившегося на расстоянии нескольких километров. Но животное не 
желало повиноваться нам. Сколько мы ни старались, сколько ни умоляли его, ни 
подталкивали, он упрямо отказывался сдвинуться с места хоть на два вершка… 
Наконец какойто араб, забавлявшийся этой сценкой, дернул осла за хвост, и тот 
пошел себе как ни в чем не бывало.
     Едва ли можно назвать большим удовольствием работу по осушению болота. 
Когда от зари до зари стоишь по колено в тине. Да и ночью какой же это отдых, 
если мириады москитов так и норовят сожрать тебя. Что ни день — трое или 
четверо из нас заболевали малярией. Но ни бескрайняя пустыня, ни тяжкий климат, 
ни болезнетворные испарения почвы не обескураживали нас. Молодость и энтузиазм 
помогали преодолевать все трудности. Все мы прибыли в эту страну, чтобы строить,
 и были готовы работать не покладая рук.
     По вечерам, после трудов праведных, изможденные, но счастливые, мы 
собирались, чтобы поговорить про нашу жизнь, которую добровольно выбрали и 
полюбили. Мы были убеждены, что в нашей пронизанной духом коллективизма и 
полнейшего равенства коммуне, далекой от любых принуждений буржуазного толка, 
возникает новая, подлинно братская этика, своего рода фермент более 
справедливого общественного устройства. Нас занимали главным образом 
нравственные и идеалистические соображения.
     Над проблемами социального порядка, как это ни странно, мы не задумывались.

     Однако последние все же возникли, и даже очень скоро. Я заметил, что 
богатые еврейские землевладельцы, жившие весьма комфортабельно, нанимают для 
работы на своих плантациях одних лишь арабских батраков, которых нещадно 
эксплуатируют.
     Однажды, когда мы сумерничали, я спросил своих друзей:
     — А почему собственно наши боссы, называющие себя «добрыми сионистами», 
используют только арабскую рабочую силу?
     — Потому что арабам можно платить меньше!
     — Почему же?
     — Очень просто. Гистадрут5 принимает в свои ряды только евреев и обязывает 
хозяев выплачивать им какоето минимальное жалованье. Но хозяева предпочитают 
нанимать арабов, которые не защищены никаким профсоюзом.
     Это сообщение глубоко встревожило меня, мой безмятежный идеализм начал 
испаряться. Молодой иммигрант, я прибыл в Палестину для строительства нового 
мира, но скоро понял, что сионистская буржуазия, дорожа своими привилегиями, 
хочет увековечить как раз те социальные отношения, которые мы страстно желали 
ликвидировать. Под прикрытием разглагольствований о национальном единстве